«Красные амазонки» заставляли трепетать даже депутатов. Послушаем графа де Воблана.
«Приходя в Собрание, я обязательно встречал какую-нибудь женщину с перекошенным от патриотического пыла лицом, наводившим ужас на окружающих. Эта фурия называла меня по имени, шипя, что скоро она увидит, как моя голова покатится с плеч, а она напьется моей крови».
В этой связи забавно звучит характеристика известной истерички-революционерки Теруань де Мерикур: «Она не могла больше заниматься проституцией и кинулась очертя голову в революцию. Революция доставляла ей чувственное наслаждение…»
Итак, прелестные и нежные создания орали громче всех, требуя смерти для короля…
Бывшие монархи были переведены в мрачное здание в центре Парижа. Людовик ХVI все никак не мог поверить, что подданные могут лишить его трона, и не соглашался отречься. А их замыслы шли гораздо дальше – подданным нужна была голова короля.
В январе 1793 года начался судебный процесс, который поразил короля: по приговору его лишали не трона – жизни. Всего два голоса определили его участь. Если бы не эти двое аристократов, он остался бы жив. Одним был бывший граф Лепелетье. Вторым – бывший герцог Орлеанский…
Перед смертью Людовик провел последние два часа с семьей.
И вот заветная мечта Филиппа исполнилась. Однако еще жива была королева…
Но ее участь уже перестала волновать Филиппа Эгалите: теперь его куда больше беспокоила собственная судьба. Ведь 5 апреля 1793 года его старший сын герцог Шартрский вместе с генералом Дюмурье перешел на сторону австрийцев. После этого Конвент издал декрет, согласно которому все члены семьи Бурбонов, кроме содержащихся в Тампле (в том числе Филипп Эгалите и два его сына), должны быть арестованы и сосланы в Марсель. После шестимесячного заключения в форте Сен-Жак в Марселе бывший герцог был переведен в Париж и заключен в тюрьму Консьержери.
Вскоре состоялся судебный процесс. Его обвиняли в том, что он… хотел возвести на французский трон герцога Йоркского. Несмотря на вздорность обвинений, суд вынес смертный приговор. Услышав его, принц обратился к председателю суда: «Если вы решили погубить меня, то вам следовало бы отыскать для этого сколько-нибудь благовидный предлог. Теперь вы никого не убедите, что сами действительно считаете меня вновным во всем том, в чем вы меня обвинили».
Жаль, Мария-Антуанетта не узнала о том, что ненавистного кузена настигла справедливая месть! А впрочем, ничья жизнь, кроме своей собственной и жизни ее детей, ее уже не волновала.
После казни мужа она еще какое-то время продолжала прежнее существование, но однажды ночью к ней пришли трое мужчин, чтобы увести сына. Через несколько дней Марию-Антуанетту перевели в тюрьму Консьержери. В маленькой сырой камере ее ни на минуту не оставляли одну, отобрав все вещи и подвергая непрестанным унижениям, понять которые может только женщина.
Конвент и Комитет общественного спасения использовали членов королевской семьи как разменную карту, чтобы ликвидировать опасность интервенции – все-таки Мария-Антуанетта была иностранкой. Некоторое время велись переговоры, но под давлением общественного мнения 16 октября 1793 года суд вынес смертный приговор королеве.
В день казни Мария-Антуанетта поднялась очень рано – часов не было, так что она не могла следить за временем. С помощью служанки королева стала надевать белое платье. Охрана следила за каждым ее шагом, и наконец осужденная, не выдержав, воскликнула: «Во имя Господа и приличия, прошу вас, оставьте меня хотя бы на минуту!» Вошедший в камеру палач остриг роскошные волосы Марии-Антуанетты: это был его трофей. Ее посадили в грязную телегу и повезли по улицам Парижа. Толпа улюлюкала вслед.
Гильотина находилась неподалеку от дворца Тюильри, на площади Революции. Когда Марию-Антуанетту подвели к плахе, она неосторожно наступила на ногу палачу.
«Простите меня, мсье, я не нарочно».
Такими были последние слова французской королевы.
Спустя двадцать дней – 6 ноября – на эшафот взошел бывший герцог Орлеанский. Говорят, что перед казнью он позавтракал устрицами, жареным цыпленком и выпил две бутылки шампанского. Итак, к нему относились все же лучше, чем к несчастной королеве, преданной им. С другой стороны, он имел заслуги перед Революцией, а она – нет. Но конец их, предателя и его жертву, ждал один – эшафот.
Что же касается другого предателя, де Прованса, то он, как уже было сказано, в 1791 году бежал из Франции в Брюссель. В 1792 году он воевал против революционного правительства на стороне интервентов, в 1793-м, после казни короля, граф де Прованс объявил себя регентом при его малолетнем сыне, который содержался в тюрьме в Париже. В том же году он поселился в крохотном дворце в Вероне. После того как в 1795 году правительство Директории официально сообщило о смерти маленького сына казненного короля, эмигранты провозгласили графа Прованского Людовиком XVIII. Он успел-таки поцарствовать… успел получить свои тридцать сребреников и насладиться ими вполне!
Поверженный герой
(Самсон, Израиль)
– Прокляты мы Богом, не иначе, прокляты… Пришли с моря в Ханаан филистимляне и заняли прибрежную долину на юге. Сначала только в Азоте, Екроне, Аскалоне, Газе и Гате правили филистимлянские цари, но, видно, Бог решил, что мало испытаний пало на наши головы. Немного времени минуло, но пришельцам уже тесно на побережье, они продвинулись на земли племен Иуды и Дана. Трудно устоять нашим мирным пастухам против закованных в железо воинов. И вот уже сорок лет мы терпим чужеземное иго!
– Да, такова воля Господа… ибо сыны Израилевы продолжали делать злое пред очами его, вот и предал он нас в руки филистимлян на сорок лет. Но суров Бог, да и милосерд. Может быть, скоро, скоро настанет час спасения нашего!
Эти люди, что привычно сетовали на судьбу и надеялись на избавление от филистимлянского гнета, и не ведали, что Господь, который и в самом деле был суров, но милосерд, уже положил начало делу спасения народа Израилева, ибо нынче ночью в городке Цоре зачала жена одного человека…
Звали его Маной, происходил он из рода Дана и давно уже потерял надежду иметь сына, ибо взял в жены неплодную женщину (имя ее затерялось где-то во тьме веков). Из года в год с неустанным усердием Маной обрабатывал, взрыхливал и поливал семенем своим сей виноградник, да толку с того не было никакого. И вдруг однажды явился перед ним и его женой какой-то странный человек.
Впервые пришел он, когда Маной был в поле, а жена оставалась в той жалкой хижине, которую Бог определил им в удел. Встал незнакомец против света – так, что жена Маноя не могла разглядеть его лица, и только пыль клубилась в солнечных лучах вокруг его головы, словно золотистый нимб. И такой же светящийся ореол окружал всю его высокую фигуру.
– Кто ты, добрый человек? – спросила жена Маноя. – Лица твоего не видно мне.
– Смотреть на лицо мое не нужно тебе, – раздался голос, какого жена Маноя раньше не слышала ни разу. Она даже и не подозревала, что у человека может быть такой звучный, необыкновенный голос, внушающий разом и доверие, и страх. – Я пришел сказать тебе: была ты неплодна, но все же зачнешь и родишь сына в положенный срок. От самого чрева младенец сей будет назарей Божий, и он начнет спасать Израиль от филистимлян. Но только берегись – не пей вина и сикера и не ешь ничего нечистого. Да когда родишь сына, смотри, чтобы бритва никогда не касалась головы его.
