Ознакомительная версия. Доступно 13 страниц из 64
В сумерки ее можно видеть раскачивающейся на детских качелях. Упираясь ногами, она приседает, и качели взмывают вверх. Шальная улыбка и взметнувшийся подол короткого платья.
Будет кому-то головная боль, – посмеивается Сима из будки на углу. У Симы глаза будто вакса, а волосы похожи на щетку с самой жесткой щетиной. Многие думают, что Сима – цыган, – смуглый, поджарый, только серьги в ухе не хватает. Сима так черен, что им можно пугать маленьких детей. Но найдите хоть одного ребенка, который испугается и заплачет при виде Симиных глаз.
Сима знает жизнь, целыми днями наблюдает он ее из окошка своей мастерской и видит разных женщин, – старых, молодых, юных.
Он видит их ступни, – узкие, непорочно гладкие, точно морские камешки, – тяжелые, неповоротливые, шершавые, как пемза, – лодыжки, – стройные и отекающие, подъем, – чем круче, тем сладостней, – округлые колени, мощные икры, – часами он мнет в пальцах набойки и, не вынимая полдюжины гвоздей изо рта, сыплет анекдотами, – женщины любят, когда смешно, – они любят, когда смешно и красиво, – уж будьте уверены, Сима умеет делать красиво, и Сима понимает в красоте.
– Зай гезунд, Селя Марковна, зай гезунд, – ваша девочка – тот еще бриллиант, – произносит он и поднимает вверх жесткий палец.
Кто, скажите, уже не первый год шьет на заказ сапожки, – один чуть тяжелее, другой – легче, – кому, если не ему, как свои пять пальцев знать чудесные Ритины ножки, каждый сладкий пальчик и каждую косточку.
Опираясь на костыль, Сима не отрывает взгляда от качелей, – они взлетают все выше, – над гаражами и сапожной будкой, в звонкой тишине июльского вечера.
Сима хорошо знает женщин. Он знает, когда они упрямо молчат, когда заливаются румянцем и вызывающе смотрят в глаза. Даже если им только тринадцать и груди у них маленькие и твердые, будто зеленые яблочки.
После семи он запирает будку, возится с замком, но не спешит. Дома все равно никто не ждет, а девочка стоит рядом, кусая губы.
Иди домой, к маме, уроки учить, – повторяет он, не сводя с нее глаз.
Какие уроки, Сима, когда лето, какие уроки, – будто бы говорит Рита, хотя на самом деле молчит. Молчит и глаз не отводит, бесстыжая.
Зайди, босоножки починю, – спохватывается он, – как же, уже зашла, – качает головой Рита и будто бы делает шаг назад, а потом – вперед. Вперед – назад, вперед-назад.
Иди уже домой, Рита, – почти умоляет Сима, продолжая возиться с замком, пытаясь то ли закрыть, то ли открыть его снова.
* * *
За стеной низкий грудной голос умоляет о чем-то невыразимом, – я различаю слова на чужом языке, – бесаме, бесаме мучо, – голос рвется и плачет, – тропические птицы щелкают клювами и сверкают радужным оперением.
Там, на дне этого голоса, – солнце, море и что-то еще. Может быть, большой сочный фрукт, похожий на грушу бере, истекающую приторно-сладким соком.
Краешек лета, – осталось совсем чуть-чуть, – оранжево-синий лоскуток августа, с отгорающими садами, с примеркой прошлогодней формы.
Селя всплескивает руками и пытается натянуть подол платья на исцарапанные Ритины коленки. Рита задумчиво накручивает на палец выгоревшую прядь и ужасается, увидев в зеркале серьезную растрепанную девочку в хлопчатобумажной майке, длиннорукую и чем-то взволнованную, – собираясь во двор, она плотно стягивает ребра обрывком ткани и, когда мяч с разбегу летит ей в грудь, уже не прикрывается пугливо ладонями.
Глиняный человек или человек-гора.
С каждым днем образ его обрастает новыми подробностями. В последний раз его видели у окон женской бани недалеко от Воробьиной горы, а до того – в женском туалете школы.
Жирная Глебова, выдыхая острый котлетный дух, припечатывает меня ладонями к стене, – он такой, – какой? – спрашиваю я, – ужасный, ужасный, – пухлые щеки Глебовой трясутся, – большой! – придвинув лоснящиеся губы к моему уху, она произносит стыдное слово, – начертанное на заборе, оно кажется вполне невинным, но проговаривать его страшновато, и Глебова, будто испугавшись собственной смелости, замолкает, помаргивая щелочками карих глаз.
Малоподвижная фигура с шеей, будто скованной панцирной сеткой, мелькает за газетным киоском и у ворот школы, – он, – вздрагивает мое сердце, – человек-гора провожает взглядом щебечущую стайку школьниц и тут же растворяется меж серыми домами, – прогулки во дворе и походы за хлебом превращаются в тоскливое ожидание встречи с ним, – возвращаясь домой, я стараюсь побыстрей прошмыгнуть вглубь подъезда, и там, не дыша, липкими пальцами ощупываю дно портфеля в поисках провалившегося за подкладку ключа.
В тот день все совпало, – странная тяжесть внизу живота, ощущение вины и страх разоблачения.
Человек-гора сидел так близко, что отступать было поздно.
Он сидел молча, обхватив руками колени и смотрел на меня.
Он смотрел неподвижными глазами, в которых застыло выражение бесконечной муки и пустоты, – это было похоже на колодец с мутной тяжелой водой. Издав горлом странный звук, я попробовала сдвинуться с места, но ноги не повиновались мне, – все пропало, – все пропало…
В то лето наблюдалось невиданное доселе нашествие красных червей. Черви были везде, – они лопались и шуршали под ногами, скатывались за шиворот, срывались с деревьев целыми гроздьями.
Червивая дорожка устилала двор, доводя до форменной истерики впечатлительных. Предвещали близкий конец света. Предчувствие конца света приятно согревало и будоражило.
Кого в преддверии катастрофы волнует нерешенная задача по алгебре или неверный морфологический разбор? Кому нужны свежие воротнички и манжеты? Политинформация? Испещренный тройками дневник?
Дети, – стряхивая пепел в горшок с бегонией, Селя скорбно вглядывалась в наши более чем беспечные лица, – будто прощалась навсегда, – мы что, мы уже свое пожили, – детей жалко…
В ожидании неминуемого конца люди становятся добрей друг к другу.
Как вы себя чувствуете, Селя Марковна? – участливо допытывается Гоголева-старшая.
Вдруг ей срочно понадобилось узнать, как чувствует себя соседка, – ой, и не говорите, Людмилочка, – Селя горестно машет рукой и из последних сил изображает безысходность, – с утра изжога, просто сил никаких, колени ломит и сердце как кость в горле, – ни туда ни сюда, – Гоголева более чем удовлетворенно кивает, – а вы слышали? – вы за конец света? – к беседе присоединяется глухая Геня, – она прикладывает ладони к ушам, брови ее горестно ползут вверх, – Селя и Гоголева перекрикивают друг дружку, призывая в свидетели Генечку.
Оказывается, у каждой из них свой способ противостояния надвигающейся катастрофе. Соседка Ивановны, – безбровая и бесшумная женщина невнятного возраста, которую все называют Анечкой, отстаивает кипяченую воду. Безразмерные баки и кастрюли громоздятся в прихожей, на кухне, в кладовке. У всех конец света, паника, – а у Анечки – порядок, тишина, красота. Сидит себе на табурете, кипяченую водичку попивает.
Ознакомительная версия. Доступно 13 страниц из 64
