— Гибеллином, профессор.
— Молодец, отлично.
На государственном экзамене чего только не насмотришься: лучших учеников заваливают, а самым последним двоечникам выдают аттестат зрелости и еще вдобавок ко всему хвалят.
Бывают и совсем грустные случаи: студенты, которые заваливают экзамены три года подряд. Каждый год эти, прошу заметить, совсем не дураки, приходят на экзамен, как следует подготовившись, но совершенно упавшие духом, с год от года худеющими лицами и темными кругами под глазами, с отросшей щетиной, и год за годом они проваливаются на экзамене, причем каждый раз на каком-нибудь новом предмете.
Одного такого я помню, его звали Гравеллини. Если бы он каждый год заваливал греческий с латынью, мы бы сказали ему: ну чего ты упрямишься и поступаешь в классический лицей? Перемени направление или, если у тебя есть кусок земли, сам на нем работай. Но в том-то и дело, что он, бедный, то прекрасно сдавал греческий и латынь, но заваливался на математике и физике, то справлялся с математикой и физикой, но не добирал по латыни и греческому. А в другой год сдавал все эти предметы на отлично, но проваливал историю с философией.
В конце концов он привык и ходил на экзамены спокойный, заранее уже зная, что он провалится; он не знал только, на каком именно предмете, и делал ставки вместе со своими друзьями.
И кстати говоря, почти никогда не ошибался: рассудив по предыдущим экзаменам, например, что поскольку три раза подряд он сдал итальянский и латынь, то на этот раз неудача должна была ждать его именно с этими двумя дисциплинами.
Бедный Гравеллини! Он получил свой аттестат зрелости, когда мы уже обзавелись семьями и стали врачами, адвокатами, а кто-то и вовсе банкиром.
И ему было грустно.
Всегда грустно, когда неожиданно прерывается какая-нибудь хорошая традиция.
К тому времени он уже привык быть лицеистом и, возможно, рассчитывал сдавать госэкзамены всю свою жизнь.
Я понятия не имею, где он сейчас и чем занимается. Но где бы он ни был и чем бы ни занимался, он наверняка с болью воспринял известие об отмене государственного экзамена.
Я и сам воспринял эту новость не без грусти.
Математика и геометрия были для меня тайной, покрытой мраком.
Я безмерно уважал Пифагора и Птолемея именно потому, что не имел ни малейшего представления о том, что важного они сделали.
Учебники по математике, которые отец покупал мне утром, я перепродавал в тот же день всего за три сигареты. Выкуривал их, и от всех этих теорем и уравнений мне оставался лишь привкус табака во рту.
Если бы тогда экзамены были не государственными, я бы никогда в жизни не сдал математику и до сих пор, может быть, учился бы в лицее.
Но приглашенные профессора меня не знали: я зубрил математику с геометрией пятнадцать дней и ночей подряд, заучивая наизусть то, чего я не знал, а стало быть, все подряд.
И с головой, полной пирамид и усеченных конусов, я пришел на экзамен: на первом же вопросе я открыл рот, и все это нагромождение непонятных мне вещей высыпалось из меня, как из рога изобилия. Молодец, отлично.
Я вернулся домой с абсолютно пустой головой. В ней не осталось ни одного, даже самого малюсенького треугольника.
И сейчас, приложи я сколько угодно усилий, из всего лицейского курса математики и геометрии я не вспомню ничего, кроме одного стишка — двух дурацких строчек, которые напоминают два одуванчика, чудом выросших на ровной и гладкой цементной поверхности:
У сферы знаешь ты, какой объем?
Четыре третьих, Пи и Эр втроем!
Прощай, прощай, государственный экзамен!
Я был бы неблагодарным, если сказал бы, что не буду по тебе грустить.
Сегодня, если бы не ты, моя жена каждое утро провожала бы меня в лицей и приходила бы спрашивать у профессоров о моих успехах.
Экзамен-авантюра вот-вот станет воспоминанием, печальным для кого-то, а для кого-то приятным.
И если тебе совсем уж не хочется зубрить математику, а латынь никак не задерживается у тебя в голове или греческий для тебя слишком сложен, то на тебя найдется управа — есть директор, который однажды вызовет твоего отца и даст ему понять, что лучше бы его сынок помахал ручкой одноклассникам и профессорам и посвятил себя менее интеллектуальному, но от того не менее уважаемому и достойному труду.
Экзамена в конце года ты и правда уже не будешь бояться, но тут уж дело в том, дружок, что ты рискуешь и вовсе не узнать, что это такое. А те, кто узнают, скорее всего, сдадут — не потому, что он станет слишком простым, а потому, что они будут готовы к нему заранее, гораздо раньше того момента, когда придет время сесть к столу, покрытому зеленым сукном, со стоящим на нем графином воды для председателя комиссии.
Экзамен будет для них всего лишь признанием, закреплением их знаний.
Так что прощай, прощай, старый государственный экзамен. Прощайте, ночи с распахнутыми окнами, прощайте, мотыльки, ослепленные светом лампы и жужжащие над XXIII песней «Неистового Роланда», прощайте, кофе и лимонад, приготовленные мамой, и рассвет, на котором мама заставала меня уткнувшимся лбом в «Гробницы» Уго Фосколо, а моего друга — прижавшимся щекой к страданиям Дидоны:
Тот, кто впервые меня к себе привязал, кто мои все
Чувства унес, он пускай и хранит их с собою в могиле…
Как грустно все-таки со всем этим прощаться. Но ведь я прощаюсь и с несправедливостью: с аттестатами, которые не получили те, кто был их достоин, и теми, что были выданы студентам совсем еще незрелым, зеленым, как майское яблочко…
Прощай, экзамен, прощай, дружок. Без слез и без обид.
XXI. Зачем бояться профессора
У меня уже семья и дети, и вообще я совершенно ни при чем, но сегодня я вхожу в аудиторию, где проходит экзамен на аттестат зрелости, вместе со всеми. Мне было стыдно входить сюда через столько лет, но дежурный принял меня за одного из студентов и подтолкнул к двери: «Давай-ка проходи быстрее, уже вся комиссия в сборе».
Я вошел и сел на самый последний ряд, не глядя на студентов, которые, я чувствовал, смотрели на меня с подозрением. Бледные лица, отросшая щетина, лихорадочный блеск в глазах. В основном мальчишки, но есть и несколько перепуганных девушек, на лицах у которых не видно ни пудры, ни губной помады: еще вчера на улицах на них оглядывались мужчины, но сегодня они вряд ли кого-нибудь заинтересуют, сегодня они не женщины — они насмерть перепуганные экзаменом студентки. У одной все руки в чернилах, другая кусает ногти, еще одна, чтобы получше рассмотреть конспекты, прислонилась головой к голове своего соседа по парте, и они сидят так, прижавшись друг к другу, чуть ли не в обнимку, но даже не замечают этого — их мысли занимает исключительно диоксид марганца, который, если прибавить к нему соляную кислоту, дает тетрахлорид марганца и воду:
