— Очень интересно, крайне интересно, — сказал Колверт, который не сумел замаскировать удивление перед столь подробным объяснением в ответ на его простой вопрос.
— Тем не менее, — сказал Трабшо, воспользовавшись наступившей паузой, — нам было бы полезно узнать, не имел ли ваш муж врагов? Или мне следовало бы сказать, учитывая его влияние и известность, не имел ли он много врагов.
— При всей детскости, на какую часто бывал способен Аластер, — сказала его вдова после краткого размышления, — он, во всяком случае, был достаточно умен, чтобы делать друзьями имеющих власть и врагами, ее не имеющих. — В ее голосе внезапно послышался слабый узкогубый намек на угрозу. — Я была единственным исключением из этого правила.
И на этой холодящей ноте разговор был окончен.
Хэтти Фарджион удалилась, и трое друзей переглянулись.
— Эта женщина, — в конце концов заметил Трабшо, — знает больше, чем готова открыть.
— Не удивлюсь, — сказал Колверт.
Колверт приступил к допросу Франсэ, как и со всеми предыдущими допрашиваемыми, в любезноразговорной тональности. Он заверил француза, что расспросы, которым он подвергнется, всего лишь формальность, что он просит его всего лишь поделиться любыми сведениями, какими бы тривиальными и пустячными они ему ни казались, об обстоятельствах смерти Коры Резерфорд.
— Mais, naturellement[37], я скажу вам все, что я знаю.
— Тогда разрешите мне сначала коснуться нескольких основных моментов. Ваша фамилия…
— Франсэ, Филипп Франсэ.
— И вы, насколько мне известно, кинокритик?
Франсэ сделал гримасу негодующего поеживания.
— Извините, — сказал Колверт, — я ошибся? Но мне, безусловно, сказали, что вы кинокритик.
— О, это не, как вы выражаетесь, большая важность. Просто я предпочитаю определение théoricien. Как это по-вашему? Теорист?
— А! Ну, для меня это никакого значения не имеет. Но в чем, собственно, различие?
— Различие…
Француз откинулся на спинку стула движением, зловеще угрожающим для всякого, кому уже приходилось слышать, как он плетет кружева на свою любимую тему.
— Я сказал бы, что различие между кинотеористом, который пишет для неширокого журнала, нет? И кинокритиком, тем, кто пишет в ежедневные газеты, — такое же, как между астрономом и астрологом. Вы comprenez[38]? Первый создает теорию, чтобы описать кинематографический космос. Другой ограничивается звездами. Avec les vedettes, quoi[39], я думаю, особенно вы, инспектор, оцените…
— Собственно, — поспешно сказал Колверт, — мне бы хотелось…
— Нет-нет, вы, пожалуйста, должны разрешить мне докончить. Вы и я, мы, как пара горошин. А почему? А потому, что мы оба имеем теории n’est-ce pas[40]? Ведь что такое детективы, как не критики преступления? А что такое критики, настоящие критики, теоретичные критики, как не детективы кино?
Пока можно было наблюдать, как губы Трабшо складывались в «чокнутый, совсем чокнутый», Колверт сделал еще попытку направить поток в нужное русло.
— Интересно… Ну, согласимся, что вы пурист и покончим с этим.
— Пурист, да-да, это правда, мы, французские теористы, мы все пуристы. Par exemple[41], у меня есть коллега, который утверждает, что кино, оно умерло — оно умерло, вы понимаете, — когда оно начало говорить. Пф! Вот так, просто. У меня есть другой коллега, который такой пурист, что он смотрит только фильмы, сделанные в девятнадцатом веке. Для него mille neuf cent, тысяча девятьсот — это конец всего. Moi, я специализируюсь в oeuvre[42]единственного cinéaste[43], великого Аластера Фарджиона.
Обрадованный, что Франсэ оказал ему услугу наконец-то добраться до сути, Колверт вцепился в эту фамилию.
— Аластер Фарджион, да, вот именно! Вы пишете книгу о его творчестве, если не ошибаюсь?
— Я? Да. Я изучаю его фильмы много лет. Он сделал много chef-d’oeuvres[44].
— Извините, я не совсем расслышал, — сказал Трабшо. — Он сделал много как вы сказали?
— Chef-d’oeuvres. Шедевров. Он был очень великий режиссер, величайший из всех английских режиссеров. Вы знаете, мы, французы, иногда говорим, что есть несовместимость между словом «английское» и словом «кино». Но Фарджион, он был исключением. Он делал фильмы, которые равны… qu’est-ce que je dis[45], которые более чем равны, много более чем равны, любому другому в мире. Рядом с Фарджионом другие настолько vin ordinaire[46].
— Мсье Франсэ, — сказал Колверт, — не могу ли я перейти к делу?
— А, да. Смерть — убийство мисс Резерфорд. Так печально.
— Очень. Вы, если не ошибаюсь, были тогда в павильоне.
— Это правильно.
— Значит, вы должны были видеть, как она пила из отравленного бокала?
— Да, я вижу как.
— И падение на пол?
— Это тоже. Это было ужасно, ужасно.
— Ну, а перед тем, как это произошло, не было ничего, совсем ничего, что вы могли бы заметить, чего-нибудь, что показалось бы вам, ну, необычным, странным, выходящим за рамки привычного? Подумайте хорошенько, прошу вас.
— Инспектор, у меня нет необходимости думать. Я не замечаю ничего такого рода, названного вами. Я здесь, чтобы наблюдать за съемкой. Я помещаю себя в углу и делаю заметки.
— Для вашей книги о Фарджионе, нет? (Французское построение фраз, печально отметил про себя Колверт, оказалось заразительным.)
— Да. Последняя глава должна быть о «Если меня найдут мертвой». Это будет очень любопытная глава, совсем не в стиле остальной книги.
Когда его ответ замер довольно неисчерпывающе, Эвадна воспользовалась удобным случаем задать собственный вопрос.
— Мсье Франсэ, — начала она, — вы, я уверена, вспомните, что вчера мы перекусывали в буфете все вместе.
— Mais naturellement. Я очень хорошо помню.
— И вы рассказали нам во всех подробностях про вашу книгу о Фарджионе — об интервью, которые вы брали у него на протяжении многих лет.
