Книга Плакучее дерево - Назим Ракха

Все, кроме одного.

Он застыл на месте, поднял то, что написал, перечитал и вновь бросил листок на койку. Он вот уже несколько дней пытался написать миссис Стенли письмо, но нужных слов так и не находил, не считая слов прощания. А ведь он хотел рассказать правду о том, что произошло тогда в городке под названием Блейн, штат Орегон, 6 мая 1985 года. Это и был тот самый осколок, который ему никак не удавалось извлечь на поверхность. Он так глубоко впился в память, что не поддавался никаким усилиям.

Начать следует с признания того, что писать матери Шэпа — глупо. Было в этом нечто эгоистичное. Или даже алчное. Но ее первое письмо — в нем было нечто от спасения, и оно — в буквальном смысле этого слова — поставило его на колени. Он не мог оставить его без ответа. И, лишь отдав исписанные страницы охранникам, он осознал, каковы будут последствия.

В том числе и вероятность того, что она ответит ему, — так же, как и он ей. Восемь лет переписки создали тот шнур, который теперь соединял его с внешним миром — с чуть гнилостным запахом Миссисипи, шелестом колосьев, криками козодоев всю ночь напролет. Собственно говоря, он никогда не слышал, как кричит эта птица, козодои в Орегоне не водятся. И тем не менее он мог клясться, что крик этих птиц ему знаком из писем Ирен Стенли. Иногда, когда он больше не мог выдержать окружавшие его вопли и визг, он просто тихо лежал в своей камере, шепотом подражая крику птицы, пока, наконец, не засыпал. Были и другие вещи, которые он узнал, — например, где работала миссис Стенли, и чем занималась на работе, и в какую церковь ходила, и почему делала это не слишком часто. Он знал, что у нее болит колено, и что она начала носить очки, и что дочь ее стала адвокатом, и что сама она переживала по поводу того, что та до сих пор не замужем. И что самое главное — миссис Стенли до сих пор оставалась в неведении относительно того, что произошло тогда в ее доме в городке под названием Блейн.

— Правда, — сказала когда-то его мать, когда ему было семь лет, — это вовсе не то, что люди хотели бы знать.

Она произнесла эти слова после того, как на его глазах солгала в супермаркете какому-то мужчине. Она учила малыша Дэнни, когда они с ней ходили по магазину, выбирать с полок кое-какие товары — обычно в мелкой упаковке — и потихоньку класть к ней в сумку. Главное, чтобы никто не видел. Она называла это их «тайной игрой». Если это ему удавалось, она награждала его жевательной резинкой или же отправляла смотреть телевизор. Но в один прекрасный день мужчина с ушами, напоминающими цветную капусту, схватил его мать за руку, затем грозно указал на Дэнни и на ее сумочку.

— Мы всего лишь играли, — произнес он тогда в свое оправдание.

— Играли? — Мать схватила сумочку. — Ты называешь это игрой?

С этими словами она вытащила из сумочки серебряные часы и золотые сережки, а потом с силой влепила ему пощечину и оставила одного в слезах в кабинете начальника охраны. Когда она наконец вернулась за ним, то казалось, будто одежду на ней изнутри накачали воздухом. Тогда-то она и объяснила ему все насчет правды.

— Пойми, Дэнни, правда — она как та песня, которую никто не желает слышать. Из страха, что она навсегда застрянет у них в голове. Ты меня понял?

Дэнни понял. Правда может вам дорого обойтись. Вот почему спустя три недели, когда полиция спросила у него, кто приходил к ним домой тем поздним вечером — уж не тот ли охранник из супермаркета? Не он ли ударил ее пивной бутылкой и потом убил выстрелом в голову? — Дэнни ничего не сказал. Спустя двенадцать лет, сидя в тюремной камере Прайнвилля, он отказался сказать правду о том дне, когда застрелил Стивена Джозефа Стенли.

Дело в том, что он хотел признаться в этом миссис Стенли. Он хотел сообщить ей о том, что привело его именно в дом номер 111 по Индиан-Ридж-Лейн, а не в какой-то другой. Все было совсем не так, как она представляла себе или как ее заставили думать. И что самое главное, поведать ей, что он понимает, как глубоко ранила ее смерть Шэпа. А то, что эта рана глубока, он знал точно.

Роббин пробежал пальцами по волосам. Ему до сих пор с трудом верилось, что тогда он почти не встретил сопротивления. Он видел себя молодым: густые волосы до плеч, твердые бицепсы, мускулистое, поджарое тело. Впрочем, тридцать восемь — тоже еще не старость. Более того, приказ о смертной казни заставил его ощутить себя, как никогда, молодым. И все-таки волосы заметно поредели, мышцы сделались дряблыми, некогда гордо расправленные плечи — сутулыми. Все это явно выдавало в нем далеко не молодого мужчину.

Дэниэл сел на койку. Выбор прост. Унести правду с собой в могилу или добить ею миссис Стенли. Его передернуло, и он простонал. Черт возьми, что есть правда, когда вокруг сплошная ложь. Все, что ни возьми, — все не так.

— Она потеряет все, — произнес он. — Все, что у нее есть.

Он поднял письмо, скомкал и запустил им в стену, глядя, как оно, отскочив рикошетом от унитаза, вновь упало на пол. И тогда он весь напрягся и принялся раскачиваться из стороны в сторону.

Стоп. Ведь за ним наблюдают. Не дай бог, к нему еще приведут психиатра, или священника, или бог знает кого еще. Подумают, что он сходит с ума, что отнюдь не так. Нет, кушетка смертника ему не была страшна, как не страшен был шприц со смертельной дозой яда. В конце концов, свою смерть он видел как избавление от страданий. Этакой тихой обителью, где он в конце концов обретет покой. И если он и напишет Ирен Стенли письмо, то скажет ей примерно то же самое.