Я представил, как его держали и били по очереди. Он увидел меня, и его лицо почти сложилось в улыбку, и каким-то дуновением в тиши был его отрешенный голос:
– Привет, Кэм. Спасибо, что пришел.
Стук у меня в ушах унялся, я наклонился к брату.
Стало понятно, что до этого места Руб дополз. По ржавому цементу тянулся негустой кровавый след. Судя по всему, он прополз по ограде два ярда, а потом силы кончились, и дальше двигаться он не смог. Никогда прежде не приходилось мне видеть Рубена Волфа побежденным.
– Ну, – его дернуло, – отделали меня как надо, а?
Руба нужно было как-то доставить домой. Его всего трясло.
– Можешь встать?
Он снова улыбнулся.
– Конечно.
И с той же улыбкой, плясавшей на губах, Руб, шатаясь, поднялся у изгороди и упал. Я подхватил его и удержал было на ногах, но он выскользнул из моих рук и рухнул вниз лицом, обнимая землю.
Город пух над нами. Небо по-прежнему цепенело.
Рубен Волф лежал ничком на дороге, а его брат стоял тут же, рядом, беспомощный и перепуганный.
– Тебе придется мне помогать, Кэм, – сказал Руб, – я не могу идти. – Он просил меня. – Не могу встать.
Я перевернул его и увидел окружившее его сотрясение. Крови было не так много, как мне показалось сначала, но лицо Руба изувечило ночное небо, упавшее на него и сделавшее его настоящим.
Я подтащил его к изгороди, усадил, потом поднял на ноги. Он едва не упал снова, а когда мы попытались идти, я понял, что это ему не под силу.
– Прости, Кэм, – прошептал он, – прости меня.
Он опять лежал на земле, а прошли мы метров, наверное, пять.
Я минутку передохнул, а брат тем временем навзничь лежал на дороге.
Луну заглотила туча, и я подсунул руки ему под спину и под коленки и оторвал от земли. Я понес Руба на руках по проулку и в широкий мир улицы.
Руки заныли, а Руб, кажется, потерял сознание, но отдыхать было нельзя. Нельзя опустить его. Его нужно было принести домой.
Прохожие глазели на нас.
Жесткие кудри Руба свисали к земле.
Кровь опять закапала на тротуар. С Руба она капала на меня, потом на землю.
Кровь Руба.
И моя кровь.
Кровь Волфов.
Где-то глубоко внутри меня саднила рана, но я шел и шел. Надо было идти. Я знал, что, если остановлюсь, нести дальше станет еще труднее.
– Что с ним? – спросил какой-то молодой парень, на вид тусовщик.
Я только на ходу мотнул головой. Остановиться я мог не раньше, чем Руб окажется дома на кровати, а я встану подле, защищая от ночи и от снов, которые могут разбудить, в гнетущие предутренние часы.
Наконец-то свернули на нашу улицу, и я в последнем напряжении сил поднял Руба повыше.
Он застонал.
– Держись, Руб, – сказал я. – Мы дойдем. – И, вспоминая об этом теперь, я не понимаю, как смог нести его так далеко. Но это мой брат. Да, дело в этом. Я нес брата.
У калитки я носком его ноги скинул крючок, и мы взобрались на крыльцо.
– Дверь, – выдохнул я, но слишком громко, и, посадив Руб на пол, откинул москитку, вставил ключ в замок и оглянулся: как он там. Как там брат. «Мой брат Руб», – подумал я, и глаза у меня зачесались.
Я шагнул обратно к нему, в руках у меня колотилось, хребет лез наружу. Я снова поднял Руба на руки, и мы едва не завалились вдвоем на стену.
По пути в комнату я умудрился врезаться коленом Руба в косяк, и едва мы добрались к себе, там уже возникла Сара, заспанная, но ее лицо мгновенно стиснул ужас.
– Что за…
– Тихо, – сказал я, – а ну, помоги.
Она сорвала одеяло с Рубовой кровати, и я опустил его. Руки у меня горели огнем, я снял с него куртку и фуфайку, оставил джинсы и ботинки.
Руба изрезали и крепко измолотили. Сломали, как нам показалось, несколько ребер, глаз черный как уголь. И даже кулаки разбиты в кровь. Он там славно угостил кого-то, подумал я, но в тот миг это все не имело никакого значения.
Мы стояли над ним. Сара смотрела то на Руба, то на меня, разглядывая его кровь на рукавах моей куртки. Заплакала.
Свет мы выключили, но он еще горел в коридоре.
Мы услышали, что идет кто-то еще, и я знал, что это будет миссис Волф. Я не глядя прочел горечь и боль на ее лице.
– Он оклемается, – едва сумел я сказать, но мать не уходила. Она подошла ближе, и тут рядом с мной пробился голос Руба.
Он высунул руку из-под одеяла и взял мою ладонь.
– Спасибо, – сказал он. – Спасибо, брат.
Бледный свет из окна хлестнул меня. Мое сердце взвыло.
Глаза знают
Я наклоняюсь, устали руки, глаза и ноги.
Пес молча умоляет меня пройти еще немного. Голова его все так же опущена, в остатках предрассветной темноты видно его дыхание.
Мы идем улицей, и небо от первого света становится пистолетно-серым.
В конце дороги нас кто-то ждет, и я знаю, кто там. На нем та же одежда, что на мне, и он в точности как я держит руки в карманах. Ждет.
Пес садится, и я в первый раз глажу его – жесткую, свалявшуюся шерсть, все еще дерзко торчащую в небо. Мне нравится чувствовать пальцами ее крепость. Ее истинность.
Потом я думаю о глазах.
Я заглядываю в глаза пса и жду, пока они загорятся в моих.
Глаза голода. Глаза жажды.
Мне хочется остаться, но нет, я тихо убираю руку и отворачиваюсь.
Отвернувшись, я говорю глазам. Я киваю и говорю: «Спасибо», – понимая, что остаток дороги мне предстоит пройти одному.
В конце дороги ждет человек, но прежде чем пойти туда, я еще раз оборачиваюсь, напоследок.
Я не особенно ожидал увидеть пса на том же месте, но он еще не ушел. Он заслужил этот миг. Он привел меня сюда, и теперь мой долг перед ним – идти дальше и закончить дело. Пес заслужил кормежку, и я шепчу:
– Голод вел меня сквозь эту ночь. – Голосу меня дрожит. – Голод, вот кто. Ты…
Он слышит мои слова и отворачивается, покидая меня.
Грубый, жесткий и настоящий, как чувство во мне.
20
Надо отдать ему должное.
Руб наутро не просто встал на ноги, но и отправился с нами на работу. Он был черный от синяков, и раны то и дело принимались кровоточить, но он все равно поехал и работал, насколько хватало сил. Думаю, на свете немного найдется людей, чтобы после таких побоев наутро поднялись и могли работать.
