Я стояла и долго наблюдала за собирательницей хурмы, а когда отошла от окна, она все еще продолжала снимать плоды, и кошка сидела рядом с ней. В маленькой гостевой ванной я разделась и, обнаженная, отразилась в зеркалах, занимавших целую стену. Я смотрела на свое отражение и не замечала особенных перемен. Кожа еще хранила новозеландский загар, по контрасту с которым грудь и лобок казались особенно белыми. Я провела ладонями по плоскому животу и остро ощутила, что там, под гладкой кожей, зияет пустота. Потом изогнулась, осмотрела себя со спины, через плечо. Белизна ягодиц, белая полоска от завязок купальника под лопатками. Волосы отросли и падали на плечи. Но все же мало что переменилось, и я не видела никаких признаков случившегося. Я вновь повернулась к зеркалу лицом, сжала груди, обхватила себя за плечи. Закрыла глаза. Но плакать не плакалось — слезы не шли.
Приняв душ, я решила пойти прогуляться. Отец оставил мне очень точную и подробную карту, на полях и на обороте — пояснения его аккуратным почерком. Здесь было все, что могло мне понадобиться, — маршрут к станции, ближайшим магазинам и ресторанам, парку Йойоги и храму Мэйдзи. Сюда же отец вписал краткое объяснение японской причудливой системы нумерации домов и несколько разговорных фраз на японском, но латиницей. Заканчивалась пространная записка номером его рабочего телефона. А подписался он по-шведски — «Рарра».
Я спустилась с холма и направилась куда глаза глядят. Погода стояла ясная, но свет почему-то казался тусклым, будто пробивался сквозь полупрозрачную завесу. Парком я дошла до храма. Здесь, на гравиевой дорожке, ведущей к комплексу храмовых строений, толпилась публика — целыми семьями и просто парами; были туристы, но в основном посетители из местных. Все двигались неторопливо, останавливались, фотографировали друг друга на фоне храма.
По двору к храму прошествовала процессия юношей в белых одеждах, черных сандалиях и черных головных уборах и скрылась внутри одного из строений. Я поднялась по ступеням главного храма. Внутри было всего несколько посетителей — они молились и бросали монетки в деревянный лоток перед собой. Некоторое время я стояла в тени, прислонившись к стене, и наблюдала за прихожанами. Прямо передо мной, воздев руки, молилась старушка. С плеча у нее свисала сумочка. Чуть дальше стояла молодая пара, на руках у отца лежал младенец. Я миновала прилавки, на которых продавалась религиозная атрибутика, и подошла к стенду с деревянными молитвенными табличками. Они сотнями свисали с четырех сторон стенда, лепились друг на друга. Я с легкостью представила себе содержание табличек. Наверняка суть большинства молитв вполне традиционна: пожелания мира и благоденствия всему миру, просьбы о здоровье и счастье, об удаче на экзаменах, о детях. Но некоторые, конечно, носят более личный характер, а может, среди них есть даже смешные и немножко хулиганские. Я улыбнулась, но желания придумать никак не могла.
Вечером отец повел меня в ресторанчик в Сибуе. Мы решили пройтись пешком, поскольку вечер выдался ясный и свежий. С наступлением вечерней темноты город преобразился. Здания, при дневном свете казавшиеся мне неуклюжими, уродливыми бетонными постройками, обмотанными проводами, засветились мириадами огней, и улицы превратились в таинственные аллеи, где множество фонариков покачивалось перед открытыми дверями. В воздухе пахло стряпней; мимо нас, смеясь, проходили молодые пары. На главном перекрестке Сибуи мы остановились, и уличная толпа обтекала нас со всех сторон. Поразительно, никто никого не толкал и даже не задевал, и нас в том числе. Мы двинулись дальше, все так же в гуще уличной толпы. Вокруг плыли сотни лиц, сотни ртов, которые смеялись, болтали, выдыхали сигаретный дым. Сотни рук жестикулировали, поправляли волосы, прикрывали от ветра огонек спички, держались за другие руки. Толпа текла так густо, что мы ощущали чужое тепло и чужие запахи. Но мы были отдельно ото всех остальных и друг от друга. Словно плыли рядом в соединенных прозрачных коконах-пузырьках, плыли по течению толпы, но не сливались с ней. Вдвоем в этом чужеземном мире, но каждый сам по себе — вдвоем, но не вместе.
Ресторанчик оказался простецким заведением, где пекли лепешки окономияки, — душным и пропахшим кухонными запахами. Нам подали по заготовке — по миске овощей с курятиной в кляре из рисовой муки, и отец показал мне, как готовить это блюдо прямо на настольной жаровне, стоявшей между нами. Руки его двигались проворно и умело — он переложил содержимое мисочек на жаровню, разровнял лопаткой, и получились две аккуратные круглые лепешки. Я же лишь наблюдала да прихлебывала холодное пиво. Отец ловким движением лопатки перевернул лепешки, посыпал тунцовыми хлопьями и сушеными водорослями. Мне вдруг вспомнилось, как отец учил меня рыбачить. Он откладывал весла, ставил меня к себе между колен, и мы вместе забрасывали удочку, держа ее в четыре руки. Руки у него всегда оставались теплыми и мягкими. И вот теперь я смотрела на отца, и внезапно меня до боли пронзила мысль: а ведь он никогда уже не познакомится с моим любимым. И это всегда будет разделять нас.
Отец внезапно вскинул голову, будто услышал оклик. Поднял свой бокал, подождал, пока я сделаю то же самое, мы чокнулись. И острая боль у меня в душе затихла.
— Давай-ка поедим, — сказал отец как ни в чем не бывало, но его серые глаза еще мгновение-другое пристально изучали мое лицо.
…В Токио я прожила почти месяц. Достаточно долгий срок, чтобы жизнь приобрела определенный уклад. Каждый вечер мы ходили куда-нибудь поужинать, обычно в какой-нибудь небольшой ресторанчик неподалеку. Иногда встречались в центре города на ланч, чаще всего в Национальном музее современного искусства — там даже зимой, если день выдавался солнечный, можно было посидеть за столиком на улице. Иногда я ездила из нашего предместья в центр города, электричкой, просто чтобы прогуляться по улицам и посмотреть на прохожих. Несколько раз побывала в Асакусе, заходила перекусить в тот же ресторанчик, куда отец водил меня в первый вечер. Я садилась на пол в темной комнате, окруженная азиатским убранством, перенесенная в мир, где у меня не было ни прошлого, ни будущего.
Как-то раз я отправилась к Токийской башне — своего рода пародии на Эйфелеву. Я постояла у ее подножия, понаблюдала за толпами туристов, но наверх не поднялась. Потом двинулась дальше и очутилась у грандиозного буддийского храма. С торца к нему была пристроена терраса, уставленная сонмом каменных фигурок, причем на многих красовались вышитые алые шапочки и нагруднички, а рядом — цветастые игрушечные вертушки, плюшевые медвежата и куклы. Какая-то немолодая европейская туристка в плотной спортивной куртке и походных ботинках фотографировала статуи камерой с длиннофокусным объективом. Я просто стояла и следила за ней, и, покончив со съемкой, туристка подошла ко мне.
— Мицуко, что означает «дитя воды», — произнесла она. — Так японцы называют детей, которым не удалось родиться, не удалось перейти из мира воды в земной мир. — Она обвела руками ряды каменных фигурок в алых шапочках. — А вон там — их покровитель. — Она указала на большую статую, изображавшую мужчину с посохом в одной руке и младенцем в другой. — Дзидзо, буддийское божество, покровитель неродившихся младенцев. — Она смущенно улыбнулась. — Простите, вы наверняка все это и без меня знаете. Просто эти поверья берут за душу. Все эти детишки… так печально. А родители? Понимаете, их ведь уже ничем не утешишь, никто им не поможет, даже этот Дзидзо-покровитель. Согласно поверью, дети воды играют на берегу реки, которая разделяет наш земной мир и тот, потусторонний. Они строят на берегу башенки из гальки, снова и снова, в этом состоит их наказание. Так они проводят вечность, да еще и под охраной чудовища. А ко всему прочему — вина, двойная вина. Ребенок причинил родителям огромное горе тем, что не появился на свет. А родители обрекли ребенка на вечное наказание — тем, что не дали ему родиться. Двойная вина, да. — Женщина потупила взгляд и принялась пинать гравий носком ботинка. — Простите! — промолвила она и убрала камеру в чехол. Кивнула мне на прощание и ушла. Ее прочные походные ботинки громко топали по дорожке. Я осталась и, сунув руки в карманы, долго смотрела на ряды каменных мицуко. Игрушечные вертушки из мишуры слабо посвистывали и шуршали на ветру. Время от времени где-то каркала ворона.
