– Э! Старый знакомый! – сановно-ласково сказал Феодор. Стража, ухватившая было старичка, отступила.
То был Микулич из вышгородского женского монастыря.
– Ты как очутился во Владимире, – продолжал Феодор, – за какой нуждой? Нынче некогда мне, а как-нибудь заходи, побеседуем, чем могу помогу.
– Об чем беседовать мне с тобой! – завопил Микулич. – Доколь неистовствовать будешь, отвечай, кровопийца! Страшная твоя слава по земле идет! Нерону уподобился! Вельзевулу!
Феодор свел брови:
– Молчи ты, пустомеля! Еще вышгородских мне тут не хватало…
– Возгордился аки сатана!.. – вопил Микулич, потрясая руками.
– Убрать, – молвил Феодор, и не стало перед ним Микулича.
– …лишил православных, – донеслось уже из подвала, – причастия и пения церковного…
И совсем глухо, как из могилы:
– …ругался над образом честнейшим… нетленную поганил…
– Чего-чего? – отозвался Феодор. С юношеской прытью ринулся по каменным ступеням в подвал. – Ты что мелешь, старый дурень, а ну повтори!
– Слезки-то, слезки ей, – детским голосом выкликал Микулич у стражников в руках, – слезки чем, Ирод, намазывал, пальцем аль тряпицей? Навуходоносор, все известно, Аполлинашка перед кончиной на исповеди открыл…
Протянул Феодор руку, грозный, как Саваоф:
– Распять его!
И как ни рвался Микулич и ни кудахтал, его цепями приковали к стене, голова вниз, руки-ноги врозь. Жутко было глядеть на его вздыбившуюся бороденку и безумно вылупленные глаза. Феодор глядеть не стал, пошел наверх. Еще громко дыша от гнева, меча взорами молнии, обнял попадью и сел пить сбитень с калачами.
Пьет Феодор сбитень и видит в окошко сквозь морозные разводы – перед кем-то привратник ворота отворяет. Всадник въезжает во двор и непочтительно до самого крыльца трусит на коне. Что за птица такая, думает Феодор, даже княжьи гонцы слезают у ворот и к дому моему идут пешие. И опять задышал шумно. Вошел Любим, докладывая:
– От князя.
– Ну, чего там надо, спроси… – заносчиво начал Феодор, но попадья не дала занестись выше меры: вскочила и сама побежала, и назад прибежала:
– Князь тебя требует в Боголюбово.
– Ладно, трапезу дайте закончу.
– Федюшка, он немедля требует.
– Подождет, – сказал Феодор и стал нарочно медленно допивать чашку, глядя на удаляющийся к воротам нахальный конский круп.
Андрея Юрьевича он нашел у красного крыльца: стоял с псарями, державшими на поводках резво дышащих, рвущихся псов.
Тут были и ближние люди – Прокопий, ключник Амбал, мальчик Кощей, боярин Яким Кучкович и Ефрем Моизич.
Феодор в них во всех метнул пламя из-под бровей, что его, святителя, со псами встречают. Андрей Юрьевич сказал:
– Ждал тебя, владыка, думал, уж не приедешь, да вышел за делом.
Так, оправдывайся передо мной, подумал Феодор, а я перед тобой оправдываться и не подумаю, что, взял? Он благословил князя, и другие подошли под благословение, кроме еврея Ефрема Моизича, который издали отвесил поклон, но при этом какие-то непонятные, замкнутые были у них лица, и глядели исподлобья.
– Что, владыка, – как бы с ленцой сказал Андрей Юрьевич, – когда в Киев-то думаешь?
Вот чего Феодор не ждал.
– В Киев? – переспросил невольно.
– Поставиться-то надо.
– Разве я от тебя не поставлен?
– Да вот видишь, мое поставление только мы с тобой признаем, попы не признают, – усмехнулся Андрей Юрьевич, и княжеская усмешка широкими улыбками отразилась на лицах бояр и слуг и зловещим оскалом на хищном лице ясина Амбала. – От митрополита, договорено ведь с патриархом, испросить ты должен хиротонию.
– Не нужна мне его хиротония.
– Тебе, может, не нужна, а земле нужна, – уже без усмешки сощурился князь. – Митрополит письмо прислал, велит тебе ехать без промедления. Собор они собирают. – Помолчал. – И от патриарха послание.
– Где оно?
– Дай, – кивнул Андрей Юрьевич Прокопию, и Прокопий подал свиток с подвешенной печатью. Феодор рывком развернул и прочел. Послание недлинное было, но внушительное. Патриарх требовал, чтоб Феодор явился на собор, затем осуждал его брачную жизнь. Верно, все другое еще не дошло до Константинополя или же считалось там маловажным, только патриарх упорно писал об одном: «Он на чистое житие безженных пастырей негодует и укоряет… Но, княже, насколько ангелы выше человеков и насколько небо выше земли, настолько неоженившийся выше оженившегося: девство есть житие ангельское…»
«И мы поучаем твое благородие и благочестие, – кончалось послание, – остерегаться ложных пророков и не веровать им…»
И подпись собственноручная греческими буквами: Лука.
Феодор скатал свиток.
Вишь, подумал, уцепились, проклятущие.
А как понимать, подумал, встрепенувшись, что патриаршую грамоту, с подписью и печатью, князь в таком месте дает читать мне? Оно ведь кощунство. Не в таких местах и не так подобные грамоты читаются. И передо мной он выходит невежа: зачем при всех дал, вишь как они вонзились… А может, он это все с умыслом: мол, что нам патриарх, вон – наши псы на его грамоту лают…
– Не с руки мне сейчас ехать-то.
– Надо ехать.
– Дела у меня.
– Отложишь дела.
– Собор, думаешь, хиротонисать меня собирается? Он судить меня собирается.
– А есть за что судить? – лицемерно удивился Андрей Юрьевич.
– Захотят судить – найдут за что.
– Ну, ты языкаст, сумеешь отговориться, – опять усмехнулся Андрей Юрьевич, и опять гиена Амбал выставил зубы в кровожадной радости.
А Феодор опять рассердился, и минутное его уныние сняло как рукой. На самом деле, подумал.
Что я церкви позакрывал – в том виновны мои супостаты, непослушанием вынудили. Что наказать из них кой-кого пришлось – на это моя власть святительская, да про то и разговора не будет, кому они там нужны, в Киеве, а тем более в Константинополе! Что разрешаю от поста в среду и пяток и в великие праздники, так к этому даже некоторые печерские угодники склонялись при всей своей строгости. Язык же у тебя, владыка Феодор, и впрямь подвешен – лучше не надо, чистый вечевой колокол. Так кого же тебе бояться? Да и не даст тебя князь в обиду, это он не в духе сейчас, что ты его ждать заставил… Вы, злыдни, обождите радоваться: я вам еще покажу!»
– Так что сбирайся, – сказал Андрей Юрьевич.
– Собраться недолго, – сказал Феодор. – Вот только расходы большие в такой поездке.
– Будто нет у тебя на расходы.
– Князь мой! Поверишь ли…
