Мое появление они встретили по-разному. Мама привстала, держа собаку на руках, остальные просто удивились.
Я поклонилась в сторону священника:
— Спасибо. Не знаю, как стенам этого помещения, но мне стало легче.
Все замолчали. Священник встал и тоже мне поклонился:
— Это ценно. Помните, церковь с вами.
Я опять поклонилась, как могла, на кресле. Захмелевшие лица за столом у некоторых вытянулись.
— Не знаю, что делать после этого. Мне хочется есть, но, если можно, в спальне.
Сидящие переглянулись. Мама отдала Стерву Татьяне Степановне, нетрезво встала, но аккуратно увезла меня в спальню.
— Я тебе сейчас тарелочку вкусностей наложу.
— Мам, а нельзя ли всех выгнать?
— Нельзя. — Она помогла мне перебраться на кровать. — Дела творятся странные, опасные. Тебе надо помогать.
— А можно, я сама себе помогу?
Мне так хотелось остаться одной. Или с ней, привычной и любимой… Но в другой, гостевой, комнате, чтобы мы друг другу не мешали.
— Нет. Об этом забудь. Илюша сказал, что ты в опасности.
Мама смотрела в пол, потирала руки. Непривычный жест, чужой. Загипнотизировали ее, что ли?
— Ты много выпила?
— Перестань, доча. Мне страшно. Я должна взять отпуск за свой счет и быть с тобой.
— Нет! — Это получилось слишком резко, и я понизила голос: — Нет, мама. Все, что происходит, происходит не со мной, а вокруг меня. Понимаешь?
Мама перестала мучить пальцы и посмотрела на меня больным взглядом.
— Я люблю тебя. Если с тобой что-нибудь случится, я, если сразу не умру, то попаду в психушку, а это тоже смерть, ведь тогда ничего не останется… Я не смогу… Я это поняла, когда ты упала… Тогда еще возможен был другой ребенок, другой мужчина, иная жизнь. С червоточиной, с ущербностью… Теперь у нас с папой только ты.
Мама заплакала. И я тоже. Я прикусила губу, чтобы не сказать ей… Я их очень люблю. Мне без них будет очень плохо. И пока они есть, есть надежда на счастье. И в это понятие входит и Он. Алексей.
Я знаю, что много читала умных и хороших книг. Долг нашим родителям мы отдаем своим детям. Но у меня их нет, и неизвестно, будут ли. Хотя надеюсь. Сейчас мой мир состоит из моей безопасности, дающей родителям возможность за меня не волноваться, и моего спокойствия, в которое входит здоровье мамы и папы. И Алексей.
В завершение сумасшедшего дня приехал Эдуард Арсенович. Извинился, что без предупреждения, но вот ехал с работы и решил непременно сегодня посмотреть колено и форсировать события. Мама пригласила доктора к столу, и он обомлел, увидев за одним столом полковника и лейтенанта МВД, Андрея в штатском, батюшку со служкой и огромную Татьяну Степановну. Мне сначала не хотелось вставать, я лежала с телефонами в обнимку, ждала звонка Леши, но такого зрелища пропустить не могла.
Компания на кухне гуляла вовсю, каждый пытался сказать о своем, но никто не слушал другого. Врач просидел целый час, на мое колено глянул мельком, велел завтра быть в клинике. Самодостаточная компашка, я была им ни к чему.
Они засиделись до одиннадцати, но тихо, без застольных песен и политических дебатов. Я просыпалась, слышала разговоры с кухни, и становилось спокойнее. Утром я встала сама, Ладочников, как самый стойкий, помог мне добраться до туалета и растормошил маму.
В клинике из ноги вытащили оставшиеся иглы и растяжки. Я орала на весь корпус, Эдуард Арсенович, как всегда, был этому несказанно рад.
— Вы посмотрите, господа эскулапы. Наросло. И связки, и мышцы. И они живые!
Он опять потянулся к моей ноге тыкнуть в незаросшую ранку пинцетом, но получил от меня по руке. И не обиделся.
— В Париж через месяц поедем, будем на тебе деньги заколачивать.
Седенький старик и молодая крепкая врачиха хохотали в голос. Им нравилась их работа. Они любовались на колено, как на Роденову «Стопу». Мне тоже нравилось то, что они сотворили с моей ногой, но сейчас она сильно болела. Мама втиснулась в операционную и встала «невзначай» около меня, загораживая от раззадорившихся докторов любимую дочь.
Эдуард Арсенович опомнился первым, велел вернуть «конструкцию» на место для фиксации сустава и заживающих ранок от вынутых из ноги инструментов. Приказал часа через два начинать имитировать вставание на левую ногу по пять секунд, а через день попытаться действительно встать. Я соглашалась на все, лишь бы убраться из клиники.
Ненавижу лечебные заведения. Слишком часто там была и слишком много боли испытала. Эдуард Арсенович с восторгом в пятый раз говорил о Париже, там есть аналог нашему ЦИТО (Центральный институт травматологии и ортопедии).
По дороге домой мы с мамой заехали в аптеку, и она выбрала самую устойчивую палку. Ей сказали, что палки и костыли можно брать напрокат, но она, в этом отношении человек суеверный, потребовала абсолютно новую «клюку» и торжественно вручила мне ее в машине. Она за это время так лихо научилась водить машину, что я подумала о том, что надо ей ее подарить. Водила она «Типо» без доверенности. За все время моего пребывания в больнице ее остановили только раз, и она смело предъявила мои документы и свои права. Фамилия там стояла одинаковая, и гаишник отпустил ее через полминуты, не обратив внимания на разные фотографии. Мама расшифровывала «ГИБДД» как «гиблое дело».
У подъезда на лавочке нас ждала Татьяна Степановна. Мама вчера устроила ей «допрос с пристрастием», выяснив фамилию, паспортные данные, место прописки и семейное положение. Татьяна Степановна отнеслась к этому стоически и маму сильно зауважала.
Сегодня Татьяна Степановна получила комплект ключей от моей квартиры, а сейчас выгуливала «мохнатое население». Зорька, Стерва и ее облезлый пудель Чешир паслись в кустах. Она сама курила длинную сигарету «Мо» и смотрела в небо. Сигарета в руках-лопатах смотрелась сюрно. Я доскакала до лавочки и села рядом подышать воздухом с морозцем. Мама пошла проверять наличие обеда «для бедной девочки».
На остатки ярких листьев падал белый снег. Небо было молочным, асфальт под таявшими снежинками быстро темнел. Температура была еще плюсовая, ветра почти не было. Выглянуло солнце, и медленно кружащий снег закончился быстрым прозрачным дождем. В такую погоду хорошо гулять по старым районам Москвы, в парке или на Воробьевых горах. С любимым человеком, конечно.
Татьяна Степановна затушила сигарету и так же, глядя в небо, спросила:
— Чегой-то ты с телефоном не расстаешься?
— Может, позвонит кто.
— Так у тебя оба телефона прослушиваются, что, твой Лешка дурак, через них светиться?
Руки мои разжались. Телефон Татьяна Степановна успела подхватить, а палка с деревянным стуком упала. Ее лицо с крупным носом и серыми глазами, с неровной кожей и большим ртом показалось мне не таким уж простоватым. Выглядела она сейчас совсем не домработницей и даже не купчихой… На уставшую императрицу была похожа, на Елизавету.
