22
Когда летом 1973 года, узнав о моем бесплодии, Эва, стиснув от отчаяния зубы, впала в распутство — ее встречали на нашей улице, в нашем квартале, в городе, — я вдруг подумал: «А почему, собственно, ей можно, а мне нельзя?» Бабы словно чуят, если мужик свободен. Вульгарная вертихвостка из нашей столовой с сонным взглядом и лицом сплошь в веснушках начала таскать мне каждый день кофе, печенье и чай, и в первую же неделю все и вышло. Она поставила поднос с грязными чашками на подоконник, заперла дверь, таинственно ухмыльнулась и с местным хаарлемским акцентом, который во сто крат уродливее любого диалекта, произнесла: «По-моему, вы понимаете, чего мне от вас надо. Ну что, я угадала?»
Мы занимались с ней этим раза три-четыре — всегда по пятницам в середине дня. Но уже вскоре эта шлюха начала меня раздражать. Мерзким запахом сдобы, который источали ее поры. Мыльным пушком под мышками. Ребячливым хихиканьем, которым она подбадривала меня, когда я внедрялся в нее, герметично закрытый презервативом марки «люксафлекс». Я уже приготовился было сказать ей, что с меня хватит, как она, расправляя складки сарафана, заискивающе протянула: «У меня еще есть сестра… Блондинка. Ну, что скажешь?»
Эта канитель протянулась тоже чуть больше недели. А в пятницу днем я пришел домой раньше обычного и застал Эву с заплаканными красными глазами на кухне. Она стояла и нарезала капусту. В стеклянной посудине на столе рядом с плитой, в смеси из кетчупа, молотого перца и корочек лимона мариновались две мощные свиные отбивные (моя любимая еда). На огне в кастрюльке томился рис.
Эва тут же бросилась ко мне, вытерла руки о фартук и, всхлипывая, обняла меня за шею.
— Эдвард, прости меня! Я не ведала, что творила. Так жить нельзя… Но я была в отчаянии, да-да, в полном отчаянии!
Я прижался мокрым лицом к ее шее, к ее упругим грудям и заплакал, в эти нежданные секунды счастья забыв про все на свете. «Конечно, Эва, конечно… Так было нехорошо. Но что… что…»
Я поднял ее на руки и отнес наверх, и там на полу в спальне, впервые за долгие месяцы, мы предались оргии страсти. Когда мы скатились кубарем в третий раз с облаков на землю, Эва приблизила свое лицо к моему настолько, что я увидел в ее зрачках отражение своих собственных испуганных глаз. Она прошептала: «Я должна тебе кое в чем признаться. Я тоже бесплодна». Ну, что на это скажешь? Эва, как ребенок, заливалась смехом. — «Врачи считают, что это из-за того, что, когда я была маленькой девочкой, я никогда не получала в лагере достаточно витаминов. Ах, Эдвард, что же нам теперь делать?»
Я молча лежал на спине, глядя в потолок, на котором чертили странные узоры фары проезжавших по улице машин. Чудовища, облака, разная разность. Что нам делать? Я этого не знал и хуже того — понятия никакого не имел.
«Помнишь, тот день в Элсвауте?» Разумеется. Я помню все. Ну, или почти все. За исключением расположения того проклятого дома, в котором меня ограбили и отняли золотое кольцо, — вот это я, хоть убей, не помню!
— Эй, Эдвард, ты помнишь?
— Да, милая, — отозвался я, — конечно…
Мы были еще молоды. Мне двадцать шесть, ей — только что исполнилось тридцать. К тому времени я три года проработал бухгалтером в побирушеской компании Бринкманна и уже начал подумывать о том, как изменить свою жизнь. Счастливые, как порхающая стайка бабочек, мы сидели рядышком на диванчике, держась за руки, в кафе «Сломанный крантик». Был май месяц — время школьных поездок. На качелях, на игровой площадке перед входом развлекалась группа детей, потом официанты в черных ливреях под серебряный перезвон стаканов начали разносить подносы с апельсиновым напитком и порции блинов.
Эва сидела, незаметно наблюдая за происходящим, и наконец спросила:
— Скольких детей мы усыновим, Эдвард? Троих?
— Дюжину, — ответил я. — Двенадцать — солидная цифра.
— Болтунишка, — рассмеялась Эва, пихая меня локтем в бок.
Троих ей казалось достаточно. Два мальчика и девочка по имени Мира, что означает «мир». «All right?»[52]
«Аll right», — ответил я ей с улыбкой — ах, до чего же восхитительно пахнет в чаще, какой там пряный, свежий аромат! — ощутив ее обнаженные руки, обвившиеся вокруг моей шеи, и поднявшуюся уже в третий раз за день волну грешного желания в чреслах (что я в смущении пытался скрыть), я решил, что пришел наконец момент достать кольца. Уже которую неделю я носил в кармане заветную коробочку с ваткой внутри. В ней лежали обручальные кольца.
Эва в восторге схватилась за голову; заметив переливающиеся бриллиантики, она начала хлюпать носом. Где ты, мама? Где ты, сестренка? Где папа? Ах, как это обидно, влюбленной и счастливой сидеть здесь, в то время как они… Эва вдруг резко развернулась в мою сторону, посмотрела мне прямо в глаза, размазывая слезы по щекам: «Но признайся, ты женишься на мне не из чувства сострадания? Это ведь с твоей стороны, Эдвард, не какая-нибудь компенсация?»
Как такое могло прийти ей в голову?! Я покрыл ее шею поцелуями; ее кожа источала соленый запах моря, вдоль кромки которого мы брели утром, сцепив мизинцы рук, смешанный с ароматом окружавших нас сейчас буков и сказочных сосен, которые, подобно колоннам в бальной зале, устремили свои вершины в облака. Когда я хотел надеть ей на палец кольцо, Эва мягко отвела мою руку в сторону.
