— Что ж, — сказал я, — с ним как будто всё в порядке.
Потом налил себе виски и постарался как-то сформулировать свои размышления об Иоланте. Бенедикте я рассказал о потрясающей модели, но не всё — и о том, как я убедился в точности копии, тоже. Она с любопытством и очень серьёзно посмотрела на меня, но ничего не сказала.
— Хорошо бы найти Джулиана! Мне необходимо поговорить с ним. Ведь он ещё не видел её. Интересно, знает ли он, что в ней заложено, если она действительно заработает так, как планируется?
— Позвони в дивоннское казино. Если даже его там нет, он всегда оставляет им свои координаты.
Ночной телефонистке в «Мерлине» потребовалось не больше получаса, чтобы отыскать Джулиана. В трубке зазвучал его голос, печальный голос свергнутого монарха…
— Что случилось, Джулиан? Отчего у вас такой грустный голос?
Он тяжело вздохнул:
— Увы. Я очень много проигрываю. И это становится совершенно непонятным. Не знаю, что я сделал такого, отчего удача, так сказать, отвернулась от меня. Я всегда был в прекрасной форме. А теперь — проигрыш в Дивонне, проигрыш в Ницце, где сейчас идёт снег, если вам угодно.
Он умолк, и я услышал приглушённые крики крупье.
— Посоветуйтесь с Нэшем, — сказал я, и он опять вздохнул:
— Бесполезно. Он объяснит мне, почему я играю, а не почему стал проигрывать — куда улизнула моя удача? Чего только я ни делал, много раз менял систему. К чёрту!
Он надолго умолк; собственно, Джулиан всегда был меланхоликом и любил заниматься самоанализом, однако ещё никогда с такой откровенностью не выплёскивал ни на кого свои чувства и мысли.
— Вы сами разобрали Авеля на части, — сказал я. — А он мог бы что-нибудь и посоветовать.
Услышать по телефону улыбку невозможно, но я услышал — печальную улыбку человека, уставшего от жизни.
— Ещё одна игра. Мне надо было сделать попытку и ради фирмы вытащить из вас всё, что можно, на тот случай, если бы вы не захотели вернуться!
Во фразе витала прелестная лёгкая ирония.
— Как Рэкстроу, — произнёс я, и он невидимо для меня кивнул.
— Стервятник всегда ждёт, — заметил Джулиан.
Я слышал попыхиванье его сигары, но молчал, давая ему возможность облегчить душу, прежде чем он выслушает меня. Но он тоже молчал, и телефонистка спросила, не закончили ли мы разговор, — естественно, не закончили. Его одиночество и его отчаяние перетекали по проводам, как ток низкого напряжения; ещё и страх тоже. У меня появилось ощущение, что он рад даже такому механическому контакту неважно с кем.
— Феликс, — неуверенно произнёс он, словно никак не мог ухватиться за Ариаднину нить, которая помогла бы ему высказать мне то, что он хотел высказать. — Какой вы счастливчик, что не играете. У нас другое племя, знаете ли, с другим тотемом. Сегодня я понял, что мой настоящий дом — в казино; у меня в самом деле нет foyer[66], нет собственного очага, кроме как тут. Когда я уезжаю отсюда, то еду не куда-то в определённое место, которое называется домом. Отель ведь не дом; а мой дом — тем не менее отель. А теперь будьте добрым другом и не цитируйте Фрейда. Всё гораздо сложнее, фундаментальнее. — Наступила пауза, во время которой он перевёл дух. — Когда видишь в предрассветных сумерках бледные измученные лица людей, у которых любовь с рулеткой или колодой карт закончилась ничем; которые пережили стерильную любовь, потому что даже победители измождены и потеряны, — тогда понимаешь, что в мастурбации нет ничего настоящего. Игрок на самом деле, бросая кости, играет со смертью; люди правы. Если танцоры, в сущности, искусители, то игра заключает в себе вопрос, это акт поклонения. Всех нас изводит неизбывная усталость, и всё же игра — единственное, что пробуждает в нас суррогат жизни, хотя это та же смерть.
Я ничего не ответил; в его голосе слышалась неизбывная печаль. И он заговорил вновь, очень медленно произнося слова, как обессилевший из-за отсутствия кислорода скалолаз, который ищет, за что бы ухватиться.
— Какой вопрос задаёт себе игрок, вступая в игру? Что он надеется узнать от костей? Представьте странное символическое паломничество, которое он совершает, когда в конце его пути появляется казино, — столь же характерное для игрока, как для других мужчин паломничество в бордель. Он входит, подтверждает, что он — это он, предъявляя паспорт или какой-нибудь другой документ; заполняет carte d'admission[67]. Потом предстаёт перед «физиогномистом», «сканером», который тщательно проверяет его лицо, руки, одежду. Это похоже на полицейский обыск, хотя и без прикосновений. Мои изменявшиеся лица тоже запечатлены в чьём-нибудь мозгу. Шрам, татуировка, родимое пятно — вот что ищут «сканеры». Пройдя все барьеры, игрок оказывается в храме главной Игры, которую жаждет всей душой; и здесь всё говорит ему о прошлом, о минувшей эпохе. Устарелый, анахронистический декор, огромные пыльные, утоптанные ковры, какие можно увидеть лишь в заброшенных отелях Эдвардианской эпохи или в отелях на умирающих курортах с минеральными водами, в Виши, По, Бадене. Потускневшие люстры, утратившие блеск salons de luxe[68], страдающие из-за своей ненужности. Даже форма крупье и даже сам игрок производят впечатление странной старомодности. Как будто всё стало стремительно гибнуть, как атрофировавшаяся рука — смерть в заливном. Формулировки тоже часть этого странного великолепного стереотипа, такие же устаревшие, как полузабытая литургия. И запах как от пары страниц Гюисманса. Правильно, но всё это обдуманно; такую атмосферу тщательно сохраняют, консервируют, берегут. Даже сами дома, насколько возможно, должны быть как бы безвоздушными и слегка пахнуть пылью. В казино не нужен свежий воздух. Его не позволяет ритуал. Воздух должен быть застойным, неподвижным, без запахов, лишь бы он годился для дыхания. Тогда игрок чувствует себя как дома, как рыба в воде нужной температуры. Его ноздри вдыхают тёплый зовущий бальзам. Он знает, что должен делать, он попросту должен.
В этом неторопливом почти монологе я ещё раз услышал злость и отчаяние того внутреннего одиночества, с которым он не мог справиться; хотя почему он вдруг избрал меня в конфиденты, я не имел ни малейшего понятия. Где-то зазвонил колокольчик, послышались голоса, шумевшие в лад большой рулетке. Джулиан вполуха прислушивался к ним, продолжая говорить со мной. Многое я помнил по собственному опыту, ведь и я однажды пытался пофлиртовать с законом вероятности — есть ли он? Поглаживая ногой кошку, я несколько мгновений молча делил с Джулианом его любопытные размышления.
Да, он прав; груз ритуала, начало, заполнение формы… Потом выбор между les Salles Privées[69]и cuisine…[70]На каком фронте атаковать демона риска, которого Пуанкаре называл «истинным математиком гения»? Ах, эти долгие дебаты с самим собой по поводу тридцати семи углублений в колесе (алхимия?), восемнадцати красных и восемнадцати чёрных, не считая неизбежного белого нуля. Нечто вроде Таро вероятности вместо исчисления… (может быть, Авель?). Джулиан молчал, но я услыхал голос, зовущий словно из облаков: «Vingt-et-un rouge, impair et passe»[71]. И увидел худое лицо вершителя судеб, chef de partie[72], сидевшего на троне, в детском креслице, и глядевшего на божественную игру, в которой смертные не умели угадать обретение и потерю, своего рода бога. А потом подумал о беспамятстве и безрассудстве игрока. В нагрудном кармане дорогого, отлично сшитого костюма у него лежал обычный талисман, кроличья лапка.
