Я задумываюсь, где расположить сей оргонон. Every home schould have one. Если человек залезает в него голяком — а всё указывает в этом направлении, то место ему рядом с ванной и спальней. То есть на втором этаже. Ещё куда ни шло.
— Должен признаться, известие об убийстве Джанни Версаче я воспринял с благодарностью, — говорю я.
— Прекрати, — сердится Катрине.
— Почему? — спрашивает Ульрик.
— Мне кажется отвратительным превращение модельера в разновидность поп-идола. Ситуация, когда дизайнер ассоциируется не с тем, что он сделал, а с именитостью своих клиентов, безумна сама по себе. Тем более когда клиенты — особы царственные или выставляющие себя таковыми. Хотя я считаю Версаче превосходным рубашечником, да и вообще у него много интересного. Но в последние годы он стремился потакать самым невзыскательным вкусам. Что ты станешь, к примеру, делать с пляжным полотенцем а-ля обои Версальского дворца?
— Может, вытрешься? — предлагает Ульрик.
— Это общеизвестная историческая банальность, что «Король-солнце» и его двор не ходили по пляжам. Они вообще почти не мылись. В свете этого такая расцветка полотенца не просто китч и пошлость, но китч, пошлость и нелепость, как телефон в интерьере рококо. Если человек клепает такое, значит, он перестал спрашивать с себя строго. Мне кажется, под напором шумихи в прессе у дизайнеров искажается самооценка. Они поступаются своим призванием. И скатываются к производству всякой мишуры. По этой части Версаче оказался одним из худших.
— Сигбьёрн имеет в виду, что, если ты дошёл до уровня мишуры, тебе же лучше, чтоб тебя пристрелили, — подводит итог Катрине.
— Хотя ты чуть перегибаешь палку, но я действительно не знаю, куда бы он подался после нескольких провальных коллекций с позолотой и греческими богами. Некоторым образом, он сам свёл себя в творческую могилу, что более или менее совпало по времени со смертью физической. В этом есть поэзия на манер угасания титанов Возрождения. Как если бы он нарисовал и запустил в массовое производство собственный мавзолей.
— Кстати, — добавляю я, — раз уж они занялись санацией, могли бы заодно прикончить Жан-Поля Готье.
— Уймись наконец! — злится Катрине.
— Какое здание самое красивое в мире? — спрашиваю я несколько минут спустя. — Учитывая все категории.
— Но виденное своими глазами?
Субботний вечер, мы сидим в кафе с Катрине и Ульриком Йессеном, её приятелем. Этот административный директор крупного рекламного агентства один из самых небезынтересных в кругу её детских друзей. Мы с ним часто ведём долгие дискуссии о дизайне и архитектуре, очень его увлекающей. А знаний ему не занимать.
С дизайнерами я не общаюсь никогда. Назвать их коллегами язык не поворачивается, поскольку коллегиальность в наших кругах не практикуется, я, по крайней мере, не встречал её. Все ревниво следят за всеми и не упускают шанса сунуть нож в спину. Плюс я страшно разочарован их вопиющей серостью. Заговоришь с автором идеи, поразившей твоё воображение, восхитившей тебя, а сей субъект в состоянии разве выдавить из себя «круто» или «прикольно» в качестве исчерпывающего комментария. Языком дизайнеры не владеют. Обходятся тем, что «кишкой чуют» — ещё одно их словечко. Само собой, восхищаться и поражаться таким собеседником долго невозможно, каким бы гением он ни был. В одном человеке умещается строго ограниченное число талантов. С продуманной жизненной философией сложнее, в поисках богатых ею оригиналов придётся — как минимум! — отправиться за границу. Так что если мне иной раз повезёт на захватывающую беседу на тему дизайна, значит, собеседник не из нашего круга.
Поводом сегодняшнего ужина втроём стало то, что Ульрик только что разбежался со своей подружкой, вернее, она от него сбежала. Из-за того, что Катрине знакома с беглянкой, Ульрик уже несколько недель звонит нам в любое время суток, желая разжиться советом, как залучить даму обратно. Поскольку Катрине постоянно в разъездах, то вести эти беседы приходится, к несчастью, мне, а для Ульрика Йессена проболтать пару часов — пустяк. Он обращается с телефоном почти как женщина. Слава богу, трагедия устремилась к катарсису— упоминание об Аманде, его бывшей, под запретом, хотя он иногда проговаривается.
Ульрик цедит кофе латте из высокого стакана, как это модно теперь в Осло. Лично я считаю это нарушением порядка — молоко сервируется на завтрак. И в столице потребляется в основном мигрантами. Но по сравнению с ситуацией месячной давности кофе латте безусловный прогресс, тогда Ульрик приступал к пиву в полдень, и обсуждать с ним столь сложные материи, как архитектура, смысла не имело.
Катрине углубилась в субботнее приложение к «Дагбладет», нашу беседу она игнорирует.
— Не знаю, — говорит Ульрик. — Я бы назвал что-нибудь от Фрэнка Ллойда Райта, «Дом над водой», например, но я не видел их своими глазами.
— Это обязательное условие, я считаю. Одно дело — картинка, и совсем другое живое пространственное ощущение предмета.
— Согласен. Тогда я ещё подумаю.
— Мой фаворит стоит в Барселоне.
Ульрик делает большие глаза. И я понимаю, что он идёт по ложному следу.
— Ты же не хочешь сказать Гауди? Честно говоря, я бы никогда о тебе такого не подумал. Casa Mila?
Барселонцы дали Casa Mila называние «La Pedrera», что означает «Каменная громада». Дом был построен в Эщампле в 1909 году как доходный. В этом районе с середины прошлого века селился истеблишмент. Поэтому здесь сконцентрированы все самые потрясающие творения «модерна», как называют его каталонцы (хотя в норвежской традиции модернизмом считается нечто другое). Барселонский «модерн» — а это, помимо Гауди, ещё и Доменеч-и-Монтанер, и Пуич-и-Кадафалк, — клубок стилей, самым заметным из которых остаётся доведённый до крайности, пользуясь норвежскими терминами, «югенд».
— Гауди мне нравится, — отвечаю я, — и Casa Mila здание необыкновенное. Ты был внутри? Все комнаты роятся вокруг двух основных помещений, ни единого прямого угла. Чудо. Фасад я бы назвал кошмарным, но внутри и вкус, и нега. Хотя дом похож на восковую фигуру, забытую на жаре.
— Но ты имел в виду не Casa Mila? И вообще не Гауди?
— Нет. Более того, речь не идёт ни об испанском, ни о каталонском архитекторе.
Ульрик в замешательстве. Это видно. Он задумчиво качает головой.
— Павильон Миса ван дер Роэ, он справа по курсу, если подниматься от Дворца конгрессов на Монжуик.
— Мис?! Это больше в твоём стиле. Хотя мне не совсем по зубам, признаюсь. Мне кажется, я встречал упоминание об этом доме в путеводителях, но живьём его не видел.
— Это не дом в обычном понимании. Именно павильон. Причём не подлинник. Настоящий павильон снесли после Всемирной выставки 1929 года, а этот реконструировали в 1986 году, к столетию Миса ван дер Роэ. И реконструировали так себе — к примеру, сегодня невозможно сделать крышу из стекла того качества, которым пользовался Мис. Поэтому оптические характеристики нарушены.
