– Следующим займешься ты, – сказал Бертрам, сбрасывая с себя одежду. – Тогда тебе и дурацкая гимнастика не понадобится. А то ты прямо пай-мальчик, Дитер, – новые кроссовки, спортивный костюм… – В одних трусах и резиновых шлепанцах он прошествовал к веревке, натянутой между палаткой и электрическим столбом, перекинул через нее рубашку, носки и брюки цвета хаки. Мокрые ботинки поставил у входа в палатку, после чего стал рыться в своем рюкзаке.
Шуберт потряс руками, потом одной и другой ногой.
– А все потому, что мы их три дня прикармливали, – сказал он. – Со второго дня они привыкают и уже не ждут никакого подвоха.
Бертрам натянул свитер и, взяв чистые носки, запрыгал на одной ноге.
– Эй, Великий Карповед! Сколько натикало? – спросил Дитер и перешел к дыхательным упражнениям. Бертрам оступился, угодил босой ногой в траву, обтер мокрую подошву об икру другой ноги и надел носок. Потом полез в палатку. – Ты б лучше к своей крале поехал, а не сюда! – крикнул оттуда.
– А в чем дело? Я просто не люблю неряшливости и грязи, – сказал Дитер, откидывая полог. – Ты не проголодался, Петер?
– Я думал, ты купил целую упаковку, – сказал Бертрам.
– Это ты хотел купить упаковку пленки.
– Я и купил. – Шуберт заполз на свой коврик.
– Это длилось почти час. Почти час я сражался с карпом, а ты не сделал ни единого снимка – только потому, что дрыхнешь на ходу.
– Ты мог меня попросить. – Шуберт поправил свой спальный мешок. – Я же не спортивный комментатор.
– Тебя интересует только твоя… А то, что творится здесь, тебя уже не интересует. Ни вот столечко. – Он показал, раздвинув большой и указательный пальцы, что под «столечко» имеется в виду сантиметр.
– Да брось ты, – запротестовал Дитер.
– Молчи! У тебя на уме только эта баба, да еще твой охотничий билет, твой статус жертвы политических репрессий. Вот так-то.
– Если б я не хотел, меня бы здесь не было. Да, но как по-дурацки ты выглядел… – Шуберт засмеялся, – как выпучил глаза, когда поплавок дернулся. – Он закрыл вход в палатку на молнию. – Ты заревел: «Тревооога», – громко так!
– Как тогда на границе, – сказал Бертрам.
– Там что – тоже хорошо клевало?
Бертрам засопел и подложил руки под голову.
– Мы тогда все что хочешь имели: зайцев, лис, косулей, оленей, кабанов, барсуков – всё.
– А я заимел вот это, – Шуберт дотронулся до своего стеклянного глаза.
– Меня удивляет только, как это звери ни фига не понимали. Они же видели, что происходит, как убивают других. Вообще ведь они всё чуют, даже землетрясения.
– Тебя из-за этого уволили?
– Что?
– Ты ведь, кажется, числился там большой шишкой?
– Когда удавалось кого-то поймать, за это всегда давали звезду, ну и? Я-то тут при чем? Те, другие, были членами боевой группы.[27]
– Тогда из-за чего?
– Я думал, Зевс, мы здесь рыбалкой занимаемся…
Шуберт засмеялся и еще раз дотронулся до своего стеклянного глаза.
– Последнему, кто назвал меня Зевсом, это не пошло на пользу. – Он ударил ладонью по брезентовому скату. Сверху закапало. – Отнюдь.
– Ты как ребенок. – Бертрам перехватил руку Шуберта.
– Да, – сказал Шуберт, – я старый и ребячливый.
– И сентиментальный.
– Тебе виднее. В моем деле, во всяком случае, твоей подписи нет. Тебе вообще стоило бы больше радоваться жизни, по крайней мере когда ты на рыбалке.
Бертрам отпустил руку Шуберта.
– Та шлюшка, – сказал он, – которая тебя обирает… Это из-за нее ты такой счастливый?
– Она не…
– Она… именно что шлюшка, младше вашей Конни.
Шуберт опять ударил по брезенту.
– Слышь, Зевс, – позвал Бертрам и перевернулся на другой бок. Потянул край спального мешка на плечо. – А Марианна не удивляется, что ты так зачастил в Берлин? – Бертрам приподнял голову.
– Нечего особенного и не было, – сказал Шуберт после некоторой заминки. Он опять просвистел пару тактов из «Yellow Submarine». С того берега донесся автомобильный гудок. – Ладно тебе, Петер, – сказал Шуберт. – Мы с тобой друг друга давно знаем. – Он пригладил себе волосы. – Может, для нас все это и не так плохо.
Бертрам звонко расхохотался.
– Всех ты уже так и так не поимеешь!
– Ты рассуждаешь, – сказал Шуберт, – как старик. Вместо того чтобы приискать себе хорошую подружку, ты пишешь – выделяешь из своих пор – такие мерзости, что их и печатать-то никто не желает.
– Ах, значит, теперь ты воспринимаешь это как мерзости?
– Я имею в виду, что тебе нужно просто поискать женщину.
– Теперь это мерзости?
– Петер, голубчик, не надо так кипятиться…
– Я только спрашиваю, неужели все, что я пишу, теперь вдруг стало для тебя мерзостью. Я припоминаю совсем другие твои реакции, настоящее воодушевление, например, – или я не прав?
– Ты должен признать, что все это…
– Ну?
– Не совсем нормально.
– Не совсем нормально? – Петер приподнялся на локтях. – Почему же тогда ты хотел купить у меня эти мерзости? Почему делал для себя ксерокопии? Почему говорил, что когда читаешь их, у тебя встает? Или все дело в том, что тебе уже и это не помогает?
– Вздор, – сказал Шуберт.
– Может, из нас двоих именно Зевс уже не совсем нормален? Иначе зачем бы ты стал платить этой шлюшке, которая, по твоим словам, не просит денег?
– Я ценю то, что она для меня делает, – сказал Шуберт.
– Сказать тебе, почему ты это ценишь и почему должен ей платить?
– Я хочу ясности в отношениях, ничего больше. Она живет своей жизнью, я – своей, но мы иногда встречаемся. Потом я даю ей деньги, и мы расстаемся.
– Мне бы твою фантазию, – сказал Бертрам. – На самом деле, во-первых, малышка хочет хоть что-нибудь получать за свои труды, а во-вторых, ты сам хочешь получить от нее кое-что сверх обычной программы – парочку деликатесов, которыми, насколько я тебя знаю, не прочь побаловаться, или я ошибаюсь, Зевс?
Ветер толкнулся в брезентовый верх палатки. Бертрам опять поднял голову.
– И что за мысли у тебя, Петер… – сказал Шуберт.
– А как еще могу я о тебе думать – о человеке, который читает мерзости?
– Прекрати, Петер!
