Таков ритуал, связанный с алмазами, с их светом, с моей памятью о тебе.
Touche[40]
Никто до тебя не смог к этому прикоснуться… Это как расколоть орех.
Как вдребезги жизнь разбить и обратно вернуться.
Никто не смог погрузиться туда так сокровенно, как это делаешь ты.
Мы с тобой одной крови и соединены таинством прикосновения.
Никто до тебя не мог разгадать шифр моего желания.
Ты помнишь, откуда я родом.
Я рядом всегда, с самого рождения.
Ты владеешь тайной прикосновения, и когда раздеваешься,
Я уже предвкушаю его,
Ощущаю своею плененной плотью.
Никто не в силах нас оторвать друг от друга.
Мы с тобой наверху,
На самой вершине,
И пусть Гавана за окнами
Нас подождет.
22 апреля 1990 года
Иду к маме, на улицу Ховельяр, к себе домой… Начинаю понемногу прощаться. Иду на цыпочках, глядя себе под ноги, чтобы не угодить в лужу. Вот где меня бросил Освальдо, но теперь я уже знаю о существовании Антонио, а это означает, что я тоже существую и что мое тело мне повинуется.
Улица напоминает сцену из фильма Томаса Гутьерреса Алеа[41]. Ничего не меняется, и все продолжается. Я гляжу на людей, а люди издали глядят на меня, и вместе мы составляем один компактный механизм, перемещающийся по пропитанному солью городу. Вижу газету и подхожу, хотя никогда не читаю газет.
Думаю об Антонио. Он просил быть в Дневнике откровенной, сохранять ясность и твердость. Он просил, чтобы я изливала душу и прямо говорила о том, что рассказывала ему. Так и сделаю. Мама давно и безуспешно разыскивает журнал «Спутник»; в поисках любимого журнала она обошла все киоски, но вместо него там теперь продаются какие-то желтые издания типа буклета под названием «Афиша». Культурный гид по городу. Путеводитель, который за пять сентаво направит нас в кино и театры, где мы сможем поднять себе настроение и немного отвлечься, чтобы время прошло побыстрее.
Пытаюсь раздобыть для матери хотя бы старый номер «Спутника», но тщетно.
Как мне отыскать Антонио? Какой ритуал поможет добраться до него?
Играть с огнем. Играть со страхом.
Кто я? Чего хочу? Куда стремлюсь? Ощущаю на губах налет соли, которую приносит ветер в моем городе.
Почему Антонио появился в моей жизни как какой-то сигнал? Что теперь будет? Что ты хочешь мне сказать?
Окончательные итоги и исповедь
Все последние годы я была для него натянутой стрелой, обнажаясь каждый день, как впервые, учась преображаться, как того требует связь двух художников, чтобы иметь продолжение. Я ускользала, словно плавучие водоросли, когда, охваченный страстью, он искал меня под простынями, и тайком вытягивалась перед зеркалом, в то время как его модели раздвигали ноги в мое отсутствие.
Я знала ревность и маску ревности, зависимость и терзания, начала переводить ложь в великолепные версии, чтобы успокоить мучительную тревогу. Он научил меня пользоваться всеми приборами на его стеклянном столе, едва возвышающемся над полом, управляться с китайскими палочками и разбираться в самых дорогих духах.
Я побывала в роскошных местах, в театрах, устланных коврами, неизвестных отелях и недоступных учреждениях. Мне никогда больше не понадобилось перелезать через ограду, чтобы попасть на приемы для самых избранных, но и не пришлось испытать удовольствия от тайного купания голышом в посольской резиденции.
Я познакомилась со множеством людей, заурядных и гениальных, ничтожных и могущественных, приятных и незабываемых. Выучила французский и в течение трех лет — чересчур часто на мой вкус — посещала «Бермудский треугольник», то есть международный аэропорт имени Хосе Марти, где исчезают навсегда все, даже Освальдо, чтобы не ходить далеко за примерами.
Я умолчала в Дневнике о долгих уроках доверия, преподанных мне художником. Я была для него девочкой с тяжелым детством, жертвой своих родителей, существом, которое должно было участвовать в процессе собственного выздоровления. Он восстанавливал во мне веру. Благодаря своей магической силе он перенесет меня в мир мечты.
Для всех этих игр Хесус подарил мне шикарное меховое пальто, чтобы я носила его в суровую зиму, которая ожидает меня в Европе. Я получила из Франции обручальное кольцо, усыпанное бриллиантами. Надев его на палец, я, как водится в волшебных сказках, могла ехать хоть на край света.
В свой район я возвращалась очень редко. Это стало частью ритуала, вечной данью прошлому. Резким отказом от того, чем я была, носившейся в воздухе угрозой вернуться назад. Страхом, что карета превратится в тыкву, а мои черные бархатные туфельки утонут в грязи разбитых, неубранных улиц.
Я всегда любила беседовать с мамой, слушать подряд ее плохо записанные программы, все эти старые соны и древние упаднические болеро. Когда же я ее покидала, то должна была вновь становиться освальдовой Ньеве, но Освальдо был слишком далеко, и тогда я по нескольку раз читала вслух стихи Рембо, потому что о другой Франции свежих известий у меня не было. Я провела много времени одна, запертая в чужом доме, изолированная от истинных событий, от того, что происходило на этом острове, выключенная из действительности. Много раз мне звонили подруги, из тех, кто остался. Там, снаружи, они ложились спать голодными, я же продолжала сидеть на месте и ничего не делать. И только думала о том, как я расправлю крылья и улечу, оставив все позади и не думая о последствиях.
Я, Ньеве Герра, превратилась в того самого андроида из фильма. Я плакала и красилась, плакала и снова красилась. Бродила, предчувствуя, что письма могут таить в себе опасность и что мои крылья не уместятся в доме, куда поселил меня Освальдо. Я ходила по выставкам и подписывала астрономические чеки, а в то же время потихоньку от Освальдо воровала еду из кладовки, чтобы отнести ее матери. Деньги не были моими. Вещи не были моими. Его мир не был моим. Карты и планы Парижа говорили о другой жизни: кафе «Капучино» и Place d’ltalie, la Bastille и la Villette. В общем, Освальдо дрожал от холода в Париже, а я умирала от жары, провожая последних друзей, какие еще оставались, но уже покидали Гавану.
Не счесть, сколько было таких прощальных ночей. Однажды, возвращаясь домой вдоль кладбища, я обнаружила, что все росписи «Арт-Улицы» на его стенах замазаны; исчезло все то, что я тогда рисовала толстой кистью и поранила руку, все то, что потом осудили в порыве ярости и страха.
Я влюбилась в Антонио и сменила себе героя на этом долгом и жестоком, циклическом, безнадежном пути. Освальдо растворился в своем молчании. Антонио вырос в моих глазах благодаря отваге, с которой он отдал свою свободу и мою любовь за нечто зримое, реальное. Оба они ушли. Один отправился в Париж, другой — в заточение. Иногда лучше верить в заточение, чем в большой мир. Зависит от того, что означают для тебя эти две судьбы.
