— А я — Йоргес. Из Алжира, через Францию, где я жил много лет в Париже. Вы были в Париже? — спросил он и протянул руку для знакомства. Рука на ощупь была такая же, как на вид — сильная, теплая и потенциально ужасно решительная. При желании она могла бы играть венгерские рапсодии Брамса до утра.
— Я отравился как-то белужьей икрой в ресторане в торговом комплексе «Лез Алль», — ответил Эрленд и притянул руку к себе, исключительно благодаря моногамной силе воли. — Вот и все, что у меня связано с Парижем. Унитаз и узор на кафеле в гостиничном сортире, он был черный, белый и светло-серый. Мне больше по душе Нью-Йорк и Лондон. Французы меня ужасно утомляют, они кричат, размахивают руками и напоминают жителей Бергена, впрочем, ты о бергенцах ничего не знаешь, а за всеми этими криками ничего не стоит, понимаешь? Не бери на свой счет. Да и по-датски ты говоришь почти идеально, Йоргес.
— Спасибо. И еще я гетеросексуален.
— Это я сразу же понял, увы. Но все равно я немного кокетничаю, это просто у меня в природе. Так что тоже не бери это на свой счет. Кстати, очень жаль, что ты снял этот передник. Он был тебе просто фантастически к лицу.
— Я же закончил смену в два.
— Но передник тебе идет. Носи его круглосуточно. Даже в постели. Передник и больше ничего.
Йоргес засмеялся, обнажив такие белые зубы, что Эрленду захотелось снабдить солнцезащитными очками всех, кто наблюдал это зрелище. Небо у Йоргеса было розовое в бороздках, как у кошки.
— Теперь ты кокетничаешь, — сказал Эрленд и сглотнул.
— Я просто смеялся!
— Это одно и то же. Когда ты вот так смеешься во весь рот.
— Окей. Больше не буду. Значит, твой брат отрубил себе ногу? Звучит страшно. А ее нашли? Отрубленную ногу?
— Нет, он ее не полностью отрубил, но прорубил почти до кости. Его положили вчера в больницу и не выпускают. А у него истерика оттого, что придется провести в палате несколько дней, когда ему надо домой, к свиньям, он свиновод.
— Неужели не найдется помощников?
— Найдется, но ему это не нравится. Свиньи — это все, что у него есть.
— И братья.
— Ну да. Но и здесь скрываются несчастья. Правда, они закопаны. Под дохлой собакой, которую нельзя часто тревожить. Но давай же выпьем, красавчик!
— Выпьем!
Он наслаждался тем, как Йоргес прикоснулся губами к краешку бокала. Его черные кудри блестели так сильно, будто облитые лаком, одна кудряшка зацепилась за мочку уха.
— Еще мне кажется то, что ты рассказал о настойке, подаренной на Рождество, попахивает скрытым прогрессирующим алкоголизмом, — сказал Йоргес и опустил бокал на стол.
— Отец сболтнул. Вообще-то он мне не отец, но он сболтнул брату.
— Он не твой отец?
— Нет. Сводный брат. И он сболтнул моему родному брату, а тот поискал в свинарнике и нашел пустые бутылки в шкафу. И в уличном туалете.
— Так он выпивает в свинарнике? Как нехорошо! Это что, принято в Норвегии?
— Он не мог выпивать в доме из-за матери.
— А она, часом, тебе не сводная сестра?
— Нет. Но там, на хуторе, нельзя выпивать прилюдно. Правда.
— Принесу-ка я еще коньяку.
— Давай. И не забудь надеть передник. Ты же, можно сказать, опять работаешь.
Эрленд откинулся на спинку стула. К еде он не притронулся, чиабатта казалась черствой, выглядывающие из нее кусочки салями были темными, блестящими, со съежившимися краями. Вообще-то он шел домой, когда позвонил Маргидо. И Маргидо был так взбешен, что шутить насчет Нового года и свидания показалось совершенно неуместным. Витрина канцелярского магазина теперь была деликатно украшена японской бумагой ручной выделки, каллиграфическими перьями и японскими иероглифами, которые ему выдавили и покрыли шелковым красно-черным напылением на рисовой бумаге, служившей фоном витрины. Единственным украшением была простая белая орхидея. Витрина была крошечной, туда помещалось очень мало, но хозяева хотели качественного оформления, и кому же еще звонят в таких случаях, как не Эрленду Несхову. Другие бы перегрузили витрину донельзя, как раз потому, что она была маленькой.
— Вот, пожалуйста, еще один двойной, — сказал Йоргес. — Только почему ты не ешь?
— Еда кажется засохшей.
— Прошу прощения. Бутерброд сделали в девять часов.
— Это заметно.
— По-моему, тебе надо поехать к брату. С отрубленными ногами, крысами и алкоголизмом не шутят.
— А что мне там делать? Я до смерти боюсь этих жирных свиней. Это хищники, говорил брат, к тому же я не выношу их запаха. Да и был я там на Рождество, этого предостаточно. Но наверняка Крюмме мне скажет то же самое, что надо ехать, поэтому придется от него это скрыть.
— Крюмме? Твой любимый?
— Да.
— Такие серьезные вещи нельзя скрывать от любимых, Эрленд. Просто нельзя, и все тут.
— Но он же скрывал от меня свои мысли.
Йоргес вопросительно посмотрел на него.
— О том, что он хочет, чтобы у нас были дети, — ответил Эрленд и выдохнул, вот, он выговорился незнакомцу. Он уставился на коньяк. Скоро тот окажется у него в желудке, как чудесно! И это не последняя рюмка, алкоголь — самое лучшее средство достичь забвения и равнодушия. Он прекрасно понимал, почему Туру иногда хотелось выпить, а Маргидо наверняка ужасно все преувеличил, бутылки в туалете могли лежать годами. Ему вдруг захотелось заказать солидную партию алкоголя на Несхов, доставленную в щегольских машинах Государственной Винной Монополии, сгрузить ящики штабелями в свинарнике, чтобы Маргидо было над чем подумать.
— Он считает, нам надо выйти на новый уровень, из-за того, что его сбила машина, и он стал размышлять над своей оставшейся жизнью.
— И давно вы вместе? — спросил Йоргес.
— Двенадцать лет.
— А ты детей не хочешь?
— Нет.
— Ты его любишь?
— Очень-очень сильно.
— И ты верен ему, Эрленд?
— Более верного мужчины на этой планете не найти. И Крюмме такой же.
— И он хочет, чтобы у вас были дети.
— Да. Он так сказал.
— Но Эрленд. Это же потрясающее признание в любви!
— Что? Что ты имеешь в виду? — удивился Эрленд.
— Что говорю. Хотеть завести детей, чтобы вы завели детей — это самое большое из существующих признаний в любви. Абсолютное доверие.
Эрленд почувствовал, что слезы вот-вот польются из глаз. Прижал пальцы к глазам, и Йоргес схватил его за запястье.
— Ну вот, довел незнакомца до слез. Прости, — тихо произнес Йоргес.
— Боже, Боже, Боже. Прости меня. О Боже! Люди смотрят…
