Памятник генералу Шерману[112]перебил ее. Она остановилась на секунду, чтобы посмотреть на площадь, сверкавшую перламутром… Да, это квартира Элайн Оглторп… Она села в автобус, который шел на площадь Вашингтона. Воскресная, полуденная Пятая авеню пролетала, розовая, пыльная, стремительная. По теневой стороне шел человек в цилиндре и сюртуке. Зонтики, летние платья, соломенные шляпы сверкали на солнце, которое ложилось пламенными квадратами на нижние окна домов, играло яркими бликами на лаке лимузинов и такси. Пахло бензином и асфальтом, мятой, тальком и духами от парочек, которые прижимались друг к другу все теснее и теснее на скамьях автобуса. В пролетевшей витрине – картины, карминовые портьеры, лакированные старинные стулья за цельным стеклом. Магазин Шерри. Ее сосед был в гетрах и лимонных перчатках – наверно, приказчик. Когда они проезжали мимо церкви Святого Патрика, на нее пахнуло ладаном из высоких, открытых в темноту дверей. Дельмонико. Рука молодого человека, сидевшего напротив нее, блуждала по узкой, серой фланелевой спине сидевшей рядом с ним девицы.
– Да, бедняге Джо не повезло – пришлось ему жениться на ней. А ему только девятнадцать лет.
– А по-твоему, это большое несчастье?
– Миртл, я ведь не нас имел в виду.
– Держу пари, что именно нас. Ну ладно, а ты видел девочку?
– Я уверен, что это не от него.
– Что?
– Ребенок.
– Билли, какие гадости ты говоришь.
Сорок вторая улица. Клуб союзной лиги.[113]
– Очень интересное было собрание… очень интересное… Был весь город… Говорили прекрасные речи, я даже вспомнил прежние времена, – проскрипел интеллигентный голос над ее ухом.
«Уолдорф Астория».[114]
– Хорошенькие флаги, Билли, правда? Вон тот, смешной, – это сиамский, потому что в гостинице живет сиамский посланник. Я прочел сегодня утром в газете.[115]
«Когда, любовь моя, с тобою – час расставания пробьет – прильну последним поцелуем – к твоим губам… поцелуем волнуем почуем… с тобою голубою прибою… Когда, любовь моя, с тобою…»
Восьмая улица. Она сошла с автобуса и вошла в кафе «Бревурт». Джордж сидел спиной ко входу, щелкая замком портфеля.
– Ну и поздно же вы, Элайн! Немного нашлось бы охотников сидеть и ждать вас три четверти часа.
– Джордж, вы не должны бранить меня. Я получила большое удовольствие. Мне много лет уже не было так хорошо. Я весь день принадлежала самой себе. Я шла пешком от Сто пятой улицы до Пятьдесят девятой через парк. Я встретила массу забавных людей.
– Вы, наверно, устали? – Его худое лицо с блестящими глазами в паутине тонких морщин надвинулось на нее, точно бушприт корабля.
– Вы, вероятно, весь день были в конторе, Джордж?
– Да, рылся в делах. Я ни на кого не могу положиться, даже в мелочах. Все приходится делать самому.
– Знаете, я заранее знала, что вы это скажете.
– Что?
– Что вы ждали три четверти часа.
– Вы слишком много знаете, Элайн… Хотите пирожного к чаю?
– О, в том-то и несчастье, что я ничего не знаю… Я хочу лимонаду.
Вокруг них звенели стаканы. Лица, шляпы, бороды колыхались в синем папиросном дыму, отражались в зеленоватых зеркалах.
– Но, дорогой мой, это та же старая история. В отношении мужчины это, может быть, и правильно, но в женщине это ничего не определяет, – гудела женщина за соседним столиком.
– Ваш феминизм вырастает в преграду, которую невозможно перешагнуть, – отвечал тусклый, робкий мужской голос. – А что, если я эгоист? Видит Бог, сколько я выстрадал…
– Это очистительный огонь, Чарли…
Джордж говорил, стараясь поймать ее взгляд:
– Как поживает очаровательный Джоджо?
– Не будем говорить о нем.
– Чем меньше разговору о нем, тем лучше, а?
– Джордж, я не хочу, чтобы вы издевались над Джоджо. Худой ли, хороший ли, но он мой муж до тех пор, пока мы не разойдемся. Нет-нет, я не хочу, чтобы вы смеялись! Как хотите, но вы слишком грубый и простой человек, чтобы понимать его. Джоджо – очень сложная, пожалуй, даже трагическая натура.
– Ради Бога, не будем говорить о мужьях и женах! Важно только то, маленькая Элайн, что мы сидим вместе и что никто нам не мешает. Пожалуйста, когда мы увидимся снова, по-настоящему, реально?
– Не будемте такими реальными, Джордж. – Она тихо рассмеялась в свою чашку.
– Но мне так много надо сказать вам. Я хочу спросить вас о многом, многом.
Она глядела на него, смеясь, держа надкусанный кусочек вишневого торта розовыми пальцами – указательным и большим.
– Вы так же разговариваете с каким-нибудь несчастным грешником, дающим свидетельские показания? По-моему, скорее надо так: где вы были ночью тридцать первого февраля?
– Я говорю серьезно. Вы не понимаете этого или не хотите понять.
Молодой человек остановился у их стола, слегка покачиваясь, упорно глядя на них.
– Хелло, Стэн! Откуда вы взялись? – Болдуин смотрел на него не улыбаясь.
– Я знаю, мистер Болдуин, это очень нескромно, но разрешите мне присесть на минутку к вашему столу. Меня тут ищет один человек, с которым мне не хочется встречаться. О Господи, тут зеркало… Впрочем, меня не заметят, если увидят вас.
– Мисс Оглторп, позвольте вам представить Стэнвуда Эмери, сына старшего компаньона нашей фирмы.
– Как это чудесно, что я познакомился с вами, мисс Оглторп. Я видел вас вечером, но вы меня не видели.
– Вы были в театре?
– Я чуть не перепрыгнул через рампу. Вы были так очаровательны!
У него была красновато-коричневая кожа; робкие глаза, посаженные слишком близко к острому, слегка выгнутому носу, большой, беспокойный рот, волнистые каштановые взъерошенные волосы. Эллен смотрела то на него, то на другого, внутренне посмеиваясь. Все трое застыли на своих местах.
