— Ты все еще любишь его? После того, что он с тобой сделал?
— Разве пастух перестает любить заблудшую овцу? Томмазо — ребенок, которого тянет к огню, и он не понимает, что обожжется. Он самый смелый и глупый человек на свете. Я его целебный бальзам, babbo. Без меня он пропадет.
Она легла на кровать и через несколько минут уснула мертвым сном. А я сидел, глядя на холмы и гадая, смогу ли когда-нибудь быть таким честным, как она.
Федерико хотел отправиться в путь к концу Великого поста, однако Нерон заболел, и нам пришлось подождать три дня. Седьмого числа герцог выезжать не решился, так что епископ благословил нас в путь только на следующий! вторник, пожелав Федерико найти жену.
Когда мы ясным весенним утром вышли из собора Святой Екатерины, весело зазвонили колокола, а над горизонтом засияла изумительной красоты радуга, такая яркая и живая, что мы поняли: Господь смотрит на нас с небес.
Процессию возглавляли двадцать рыцарей в полной боевой амуниции, с красными и белыми штандартами на копьях. За ними следовали карста Федерико, запряженная восьмеркой лошадей, еще двадцать рыцарей, экипаж с одеждой герцога и еще один, груженный подарками. За ними ехали сокольничие, гофмейстеры, конюшие, писцы, повара, камердинеры, шлюхи и повозки со всякой всячиной.
Миранда смотрела из окна, как мы собрались во дворе. Вечером я настоятельно просил ее возобновить уроки игры на лире, радостно выполнять все обязанности и выпивать для настроения перед сном по капельке настойки. На самом деле это был яблочный сок, смешанный с порошком из дохлой жабы, который притуплял все романтические чувства. Хотя Томмазо бросил ее, я боялся, что Миранда может влюбиться в кого-нибудь другого, чтобы показать ему, как он ей безразличен.
— Женщины не такие, как мужчины, — наставлял я ее. — Они слабее перед лицом любви, однако смелее в своем желании найти ее, а я не хочу, чтобы ты забеременела.
— Я тоже не хочу, — зевнула Миранда. Неожиданно она выбежала из замка и бросилась мне на шею. Я обнял ее и прошептал, что зря она не едет со мной и что я буду скучать по ней. Миранда извинилась, что была груба со мной, и, храбро улыбнувшись, попросила не беспокоиться о ней. Она будет выполнять все свои обязанности радостно и с чувством ответственности.
Затрубили фанфары, карета Федерико тронулась с места, и обоз разноцветной змеей потянулся к Лестнице Плача. Все жители Корсоли вышли поглядеть, как мы уезжаем. Федерико бросил ликующей толпе несколько золотых монет, хотя я клянусь, что ликование стало еще громче, когда мы выехали за ворота.
Резвый ветерок гнал по ярко-голубому небу пушистые белые облака. Зеленые холмы пестрели желтыми фиалками и синим люпином. Нас повсюду сопровождал плеск воды, капавшей с деревьев и сбегавшей ручейками по камням в глубь долины. Меня переполняло такое же чувство, как тогда, когда я впервые уехал из дома: это путешествие изменит мою жизнь!
На полпути через долину карета герцога наткнулась на валун, левое колесо отвалилось, и повозка упала. Федерико вылез оттуда, как разъяренный бык, завернутый в одеяла, с багровым от бешенства лицом.
— Кто построил эту чертову колымагу? — взревел он.
Чекки ответил, что французские каретники. Их, мол, наняли специально по этому случаю, и они уже уехали из Корсоли.
— В таком случае мы объявим Франции войну! — заявил герцог.
— До того, как починим карету, или после? — пробормотал я.
Гофмейстер, сидевший рядом со мной, засмеялся. Федерико велел его убить. В конце концов беднягу не казнили, но отправили назад в замок и бросили в каземат. Чекки сказал, что знает одного итальянского мастера, который мог бы починить карету. Федерико поехал во дворец, а Чекки тем временем послал за каретниками, которые на самом деле жили в Корсоли, и предупредил их, что, если они не приведут экипаж в порядок, их повесят. Через два дня процессия вновь тронулась в путь. На сей раз нас никто не провожал.
На второй день Федерико пожаловался, что дорога слишком ухабистая, и велел убрать все камни размером больше дуката. Слугам, солдатам и придворным — даже Чекки — пришлось встать на четвереньки и сбрасывать на обочину камни. К полудню дорога стала такой гладкой, что можно было прокатить по ней яйцо. Чекки сказал, что с такой скоростью нам потребуется пять лет, чтобы добраться до Милана. Федерико выругался, а потом приказал забить всех гусей на ближайших фермах и набить их перьями подушки. После этого крестьяне, услышав о нашем приближении, прятали свою живность куда подальше, так что весь удар приняли на себя аббатства.
В конце долины мы остановились в монастыре, где жил аббат Тотторини, который захлопнул перед Мирандой и Томмазо двери во время чумы. Я вспомнил, что монахи готовили великолепное вино и сыр, и решил рассказать об этом Федерико. Герцогу они тоже понравились, причем настолько, что мы задержались там на неделю.
На пятый день я поскакал к отцовскому дому. Хотя наша последняя встреча оставила у меня в душе горький осадок, я надеялся, что время смягчило сердце отца. Мне хотелось, чтобы он увидел, кем я стал.
Дом выглядел так, словно мог упасть при малейшем дуновении ветерка. Я огляделся кругом, но никого не увидел, и позвал отца по имени.
— Я дома! — откликнулся он.
Не знаю, всегда ли у нас так воняло или я просто привык в замке к благовониям, но зайти я не смог и встал в дверях.
Из темноты наконец появилась сгорбленная фигура отца. Его совсем пригнуло к земле, и пахло от него разложением и смертью. Он сощурился, глядя на мой новый кожаный камзол и яркие лосины, но, по-моему, так и не узнал меня, хотя я назвал свое имя. Я обнял его и предложил несколько монет. Отец не мог толком разогнуть пальцы, однако вцепился своими клешнями в мои руки.
— Они розовые! — воскликнул он, перевернув их ладонями кверху.
Я сунул ему монеты между пальцев, сказал, что направляюсь с герцогом Федерико в Милан, и спросил, не хочет ли он взглянуть на процессию.
— Зачем? — просипел отец, сплюнув на пол.
— Рыцари, карета герцога — они великолепны!
— Великолепны. — Он снова сплюнул. — Испания! Испания — вот это великолепно!
— Испания? Да что ты знаешь о ней? Ты никогда не уезжал из долины!
— Мне Витторио рассказывал. Испания великолепна.
— Значит, Витторио удрал в Испанию?
— Он капитан корабля!
— Ну да. А я король Франции.
— Ты завидуешь! — каркнул отец, погрозив мне пальцем. — Завидуешь!
— Дурак ты, — ответил я, сев на лошадь. — И я тоже дурак, что приехал.
Отец попытался швырнуть мне монеты, но пальцы их не выпускали.
Аббат Тотторини ждал моего возвращения. Его жирные щеки обвисли и тряслись от злости. Он прошипел, что все его вино выпито, а сыр и фрукты — съедены. Он, дескать, молит Бога о том, чтобы у всех моих детей выросли хвосты, а сам я подцепил французскую болезнь. Я ответил, что ему не следовало оскорблять меня до нашего отъезда, не то я расскажу Федерико, как он забавляется с монашками. И я не успокоился, пока не убедился, что слуги взяли с собой все недопитое вино и весь недоеденный сыр.
