Юджин Пастернак, обезумев от любви к своим размашисто-воющим полуночам, яростея, шагает по илистой тропе в сапогах подносчика раствора, а в воздухе парок эссенции — «Йиийях! От грульманов моя флингловая душа кольца по безработице выписывается — а в нем моя компа! спасите мою бомпу!» — и пропадает в хижинах на задворках (танцуя при этом шимми, будто комик, сходящий со сцены).
10
В «Сирзе-Роубаке» и скобяных лавках люди топали повсюду в свете серого дня и скупали сапоги, прорезиненные плащи, шебуршили средь грабель, накидки, мракодождевой оснастки — нечто вроде грязной кляксы чернил висело в небе, потоп в воздухе, болтовня на улицах — виды воды в далеких концах улиц по всему городу, огромные часы Ратуши скруглились золотым молчаньем при немом свете дня и сообщали время самого потопа. В уличном движенье плескали лужи. Теперь поверить трудно, но я вернулся и увидел, что вода еще прибывает — после ужина — могучий рев под мостом был еще на месте, отбрасывая дымку в воздушное море — внутрь рушились бурые горы потоков — Я уже начал бояться наблюдать под мостом — Громадные мучимые бревна летели из надсады водопадов выше по течению и следствием — вздымались и обрушивались, как поршень в потоке, некая громадная мощь накачивала из-под низу… поблескивали в своих муках. За ними я видел деревья в трагическом воздухе, все проносилось мимо головокружительно, я старался следить за гребнями мерзких бурых волн футов сто, и у меня закружилась голова и захотелось упасть в реку. Часы утонули. Мне перестал нравиться потоп, я решил считать его злобным чудищем, намеренным пожрать всех — без особой на то причины —
Хорошо бы река пересохла и опять стала плавательным омутом лета для героев Потакетвилля, а то теперь она годна лишь для героев Второй Пунической войны — Но она все ревела и вздымалась, весь город от нее промок. Гигантские ныряющие крыши сараев вдруг погружались и снова взлетали, огромные и каплющие, исторгая «Ууухи и Ааахи» из наблюдателей на берегу — Март неистовствовал под ее ярость. Безумная луна, намек на месяц, тонким ломтем взрезала лученацеленные толпы облаков, что подхлестывали себя на восточном ветру через небеса бедствия. Я увидел одинокий телефонный столб — он стоял, погрузившись на восемь футов, в редкой мороси.
На крыльце своего дома я в раздумчивой своей грезе знал, что рев, который слышал в долине, — рев катастрофический — большущее дерево через дорогу вливало свой многообразный Глас листвяного в общий печальный вздох марта —
Дождь хлынул ночью. Замок был темен. Узловатые ветви и корни огромного дерева, росшего из бока мостовой у железных кольев старых церквей в центре Лоуэлла, слабо мерцали под уличными фонарями. — Глядя на часы, ты видел реку за их освещенным диском времени, ее натиск ярости через берега и людей — время и река пришли в беспорядок. Торопливо, в ночи, за зеленым столиком у себя в комнате, я записал в дневнике: «Потоп разливается во всю мощь, мимо проносятся большие бурые горы воды. Выиграл $3,50 сегодня, ставка в «Пимлико»[102]на третью лошадь». (Я, кроме того, не прекращал ставить воображаемые финансовые ресурсы, это длилось много лет —) Что-то влажное и смурное чувствовалось в зелени моего стола (пока бурая мгла вспыхивала в окне, откуда ветви моей грязечерной яблони тянулись вовнутрь трогать мой сон), нечто безнадежное, серое, унылое, тысяча-девятьсот-тридцатническое, утраченноватое, сломанное не ветром, как крик, а большой скучный выпаль, что тупо болтается в серо-бурой массе облачной тьмы и Пустоты гравийной копоти полуконцов дня, когда одежда потная и липкая, а отчаянье просто собачье — такому никак не возможно снова вернуться в Америку и историю, мрак несостоятельной цивилизации на грязных кучах, когда ее ловят со спущенными штанами из источника, связь с коим она давно уже утратила — Гольфовые политики Ратуши и конторщики, которые тоже играли в гольф, жаловались, что река утопила все их лужайки и метки, эти короткоштанники были недовольны явлением природы.
