Вот как играет Бэби.
Она возвращается к столику, сгорбившаяся, трясущаяся, изнервничавшаяся, постаревшая.
— Это было прекрасно, Бэби, — говорит ей Кролик.
— Действительно прекрасно, — раздается чей-то голос.
Маленькая белая девушка чинно стоит у столика, в белом повседневном платье, грязном, словно пропитанном дымом.
— Эй, Джилл! — восклицает Бьюкенен.
— Привет, Бык. Привет, Ушлый.
Значит, его зовут Ушлый. Он, насупившись, смотрит на закрутку, от которой почти ничего не осталось, так что ее даже и окурком не назовешь.
— Джилли, любовь моя, — говорит Бьюкенен, поднимаясь с места и выпрямляясь, так что его ляжки уперлись в край стола, — разреши тебе представить: Гарри Энгстром, он же Кролик, работает в типографии со мной и со своим папаней.
Джилл спрашивает:
— А где же его папаня? — и продолжает смотреть на Ушлого, который не поднимает на нее глаз.
— Джилли, давай садись сюда, на мое место, — говорит Бьюкенен. — А я пойду возьму стул у Руфи.
— Присаживайся, крошка, — говорит Ушлый. — А я сматываюсь.
Никто не возражает. Наверное, все, как и Кролик, рады, что он уходит.
Бьюкенен хмыкает и потирает руки. Он переглядывается со всеми, хотя Бэби вроде задремала. И обращается к Джилл:
— Как насчет выпить чего-нибудь? Лимонада? Руфи может тебе даже лимонад приготовить.
— Ничего, — говорит Джилл.
Держится как на чаепитии. Руки сложены на коленях. Худенькие плечики. Веснушки. Кролик чувствует хорошие духи. Она возбуждает его.
— Может, она хотела бы чего-то настоящего, — говорит он.
В присутствии белой женщины он чувствует, что должен взять ситуацию в свои руки. Негры — не по их вине — не имели его преимуществ. Корабли работорговцев, жалкие хижины, торги на реках, Ку-клукс-клан, Джеймс Эрл Рэй — по каналу 44 все время показывают документальные фильмы на эту тему.
— Я до этого еще не доросла, — вежливо отвечает Джилл.
— Кому до этого дело? — возражает Кролик.
— Полиции, — говорит она.
— В верхней части улицы они не обратили бы внимания, если б девушка прикинулась совершеннолетней, — поясняет Бьюкенен, — а тут вынюхивают, устраивают тарарам.
— Легавые вынюхивают, — задумчиво произносит Бэби. — Легавый пес везде сует свой нос. Легавый песий бедлам.
— Не надо, Бэби, — просит Джилл. — Не выдрючивайся.
— Разреши твоей старой черной мамочке помолоть языком, — говорит Бэби. — Разве не я забочусь о тебе?
— Ну, откуда полиция узнает, что малышка выпила? — артачится Кролик, желая поартачиться.
Бьюкенен издает короткий пронзительный свист.
— Друг Гарри, им достаточно повернуть голову.
— Тут есть полицейские?
— Дружище, — и придвигается к Гарри, создавая у того ощущение, что он обрел второго отца, — если бы здесь не было полицейских стукачей, бедняга Джимбо не продал бы и двух банок пива за вечер. По-ли-цей-ские шпики — становой хребет местной жизни. У них столько подсадных уток, что они не решаются стрелять в бунтовщиков — боятся перебить своих.
— Как в Йорке.
— Эй, — обращается Джилл к Кролику. — Ты живешь в Бруэре?
Он понимает, что ей неприятно видеть здесь белого, и только улыбается в ответ. Пошла ты, девочка.
Бьюкенен отвечает за него:
— Леди, хотите знать, живет ли он в Бруэре? Если б он по-прежнему жил в Бруэре, он стал бы ходячей рекламой. Он стал бы совой крекера «Сова». Не думаю, чтобы этот малый когда-либо забирался выше Двенадцатой улицы, верно, Гарри?
— Да нет, раза два забирался. Вообще-то я служил в армии в Техасе.
— И тебе пришлось участвовать в боях? — спрашивает Джилл. Чуть задиристо, выпустив коготки, но, может, скорее как котенок, чтобы затеять игру.
— Я вполне готов был отправиться в Корею, — говорит Кролик. — Но меня туда так и не послали.
В свое время он был благодарен за это судьбе, но потом это его грызло, стало позорным пятном на всю жизнь. Он никогда не был бойцом, но теперь в нем столько всего умерло, что в известном смысле ему хочется кого-то убить.
— А вот Ушлый, — говорит Бьюкенен, — только что вернулся из Вьетнама.
— Потому-то он такой несдержанный, — вставляет Бэби.
— Я не понял, сдержанный он или нет, — признается Кролик.
— Вот это славно, — произносит Бьюкенен.
— Он был несдержан, — говорит Бэби.
Приносят лимонад для Джилл. Она в самом деле совсем еще девчонка: радуется, когда перед ней ставят стакан, как если бы поставили пирожные во время чаепития. Так и просияла. На краешке стакана висит полумесяцем кусочек лайма; она снимает его, высасывает, и лицо ее кривится в гримасе. Детская припухлость уже исчезла, а женское лицо не успело оформиться. Она из рыжих; волосы свисают вдоль лица, тусклые, без блеска, почти одного цвета с кожей или, вернее, цвета коры некоторых мягких пород дерева — тиса или кедра. Маленькие ушки проглядывают сквозь завесу волос милыми бледными скорлупками. Гарри хочется ее защитить, но он робеет. Своей напряженностью, своей тонкокостностью она напоминает ему Нельсона. Он спрашивает:
— Что ты делаешь в жизни, Джилл?
— Ничего особенного, — говорит она. — Болтаюсь.
Не надо было так напрямую ее спрашивать, проявлять настырность. Черные, словно тени, окружают ее.
— Джилли — заблудшая душа, — объявляет Бэби, на секунду вынырнув из своего дурмана. — Пошла по кривой дорожке.
И похлопывает Кролика по руке, как бы говоря: «Смотри, не ступай на эту дорожку».
— Крошка Джилл, — поясняет Бьюкенен, — убежала из своего дома в Коннектикуте.
Кролик спрашивает ее:
— Зачем ты это сделала?
— А что тут плохого? «Поем, поем свободу!»[28]
— Могу я спросить, сколько тебе лет?
— Спросить можешь.
— Так вот я спрашиваю.
А Бэби, не выпуская руки Кролика, поглаживает ногтем указательного пальца волоски на тыльной стороне. У него начинают ныть зубы от этого ее поглаживания.
— Столько, что ты мог бы быть ее отцом, — говорит Бэби.
Кролик начинает понимать, к чему все клонится. Они задают ему задачу. Он должен выступить этаким белым советчиком. И девчонка — хоть и против воли — идет на интервью. Она спрашивает его, в известной мере увиливая от ответа:
