Последние проблески юношеского максимализма, сохранившиеся со времен троянского хардкора с его идеями социальной ответственности, еще время от времени вспыхивают в медленной взрослой душе Дэмиена Голднера, эсквайра. Хочется пуститься во все тяжкие. Провести «расследование», распутать гордиев узел конфликтующих интересов – чтобы что? Для начала – чтобы понять. Просто понять устройство той машины, частью которой я сам теперь являюсь. Но проблема даже не в том, что такое расследование не могло бы ничего изменить, а в том, что и расследовать-то, в сущности, нечего. Все по закону, взятки гладки. «Денег не было. Грабежа не было. Да и убийства не было». У защиты нет вопросов, ваша честь. В конце концов, мы здесь всего лишь поставщики юридических услуг. Делаем то, что от нас требуется, и получаем от этого все, что можем. Ни больше ни меньше. Главное – не перебарщивать, don’t overlawyer it, как говорили на юрфаке.
И все же, кто бы мог подумать, что кропотливая работа корпоративного юриста может так запросто обернуться сюжетом, достойным шпионских триллеров из бондианы? Международный заговор, таинственный китаец Сэм Па, чьего настоящего имени никто не знает… Эта уютная остросюжетность (материал для книги!) тоже по-своему успокаивает, как мысленное перечисление фруктов и марок машин. Оказывается, юридические переговоры с теми, кем интересуется Интерпол, – это куда менее страшно, чем первая самостоятельная поездка в кандонгейру.
Вспомнились первые дни в Луанде, когда Синди показывал мне все эти районы из окна своего джипа. За рулем, как всегда, сидел не сам Синди, а его личный шофер Раул. Раул рулил, Синди фонтанировал. Тогда я впервые услышал о небоскребе Тома и Джерри. Вспомнил свое слегка наигранное изумление: «Неужели и там нефтяники?» И отеческое похлопывание Синди: «Запомните, дорогой Дэмиен, все, у кого в Луанде есть деньги, так или иначе связаны с нефтью. Так же, как когда-то вся здешняя элита, включая священников и академиков, занималась работорговлей».
Глава 12Одна из русских традиций, которые так интригуют охочих до экзотики иностранцев, – застольное пение душераздирающе грустных песен. Ни у американцев, ни у французов, ни у японцев такого нет. Когда француз выпьет, он горланит разухабистые «chanson à boire», смысл которых сводится к тому, что надо выпить еще. Пьяный американец вообще не станет петь, если только не находится в караоке-баре. И лишь русские заводят хором «То не ветер ветку клонит», «Что стоишь, качаясь» или одну из бесчисленных военных песен. Кажется, этот русский надрыв не понять никому – кроме португальцев. У португальцев есть «saudade» – основа национального самосознания, меланхолия и ностальгия, тоска по местам и людям, которых больше нет, или тяга к тому, чего быть не может, безответность и беспросветность, песня в стиле фаду, который оказался похожим не на фламенко, как я предполагал, а на русские романсы, но еще надрывней. В португальской системе координат без саудад человек – еще не до конца человек.
Даже в заздравном тосте «Saúde!» мне слышится вездесущее «saudade». А услышав впервые глагол «saudar», я решил было, что он означает «жалеть», и использовал его так, пока мне не объяснили, что «saudar» – это приветствовать; что «saudável» – не жалостливый или заслуживающий жалости, а здоровый. Впрочем, одно другого ведь не исключает. Между здравицей (saudações) и тоской (saudades) – зыбкая грань. Иногда этим словом заканчивают письма: «Saudade, Vadim». «Скучающий по вам Вадим». Именно Вадим, а не Дэмиен: в Анголе я снова обрел свое прежнее имя. Тут нет правила открытого слога, да и русские имена до сих пор в ходу. Одного из популярных эстрадных исполнителей зовут Ivan Alekxei, другого – Yuri da Cunha. Так что имя Vadim здесь не в диковинку. Как не в диковинку и русская тоска. Фаду, тысяча саудадеш.
Но фаду – это не исконно ангольское, русско-португальскую тоску саудад завезли сюда колонисты (так же, как и бакальяу[57], маниоку, пальмовое масло, кукурузу, гитару, аккордеон, футбол, хоккей на траве, карнавал, католицизм, сифилис, туберкулез, работорговлю и бразильскую земляную блоху, вызывающую какую-то страшную лихорадку). Исконно ангольское, анголанидад, – это, в сущности, антисаудад. Всенощный танец батуке, предназначенный как для жизни, так и для смерти, под стук барабана и накрапывание ксилофона киссанжи. Хрипло воркующие голоса певцов в стиле семба. Зажигательный репертуар группы «Нгола ритмуш». Если не понимать слов, никогда не догадаешься, что это игривое и жизнерадостное – музыка протеста. Революционные гимны, под которые можно плясать до упаду. Мелодичные песни партизан «que passa o tempo lá na mata, lá na mata do Maiombe, lá nas chanas do Leste»[58].
Когда Синди разглагольствовал об ангольской музыке, это был всего лишь светский треп, уводящий в сторону от заданного ему вопроса. Эзопов язык. Я так это и воспринял. Но самое удивительное было в том, что и прямой, необязательный смысл высказывания Синди затрагивал что-то важное (как ему это удается – быть точным даже там, где он намеренно гонит пургу? домашние заготовки? стихийный талант адвоката?). Я и сам уже успел отметить, что дух места выражается здесь прежде всего через музыку. «Анголичность». Хорошее слово. Изящно. Если хочешь понять Анголу, начни с музыки. Давид Зе, Бонга Куэнда, Элиаш диа Кимуэзу, Валдемар Баштуш, Паулу Флореш. Angola que canta[59].
В музыке – то, что находится за пределами гостиницы для экспатов. Правда здешней жизни, «анголичность» северных и южных мбунду с их умением выпутываться из любой трудной ситуации. У них это получается грациозно, естественно. Врожденная пластика выживания. Невозможно представить, сколько страданий перенесли жители Анголы за двадцать семь лет гражданской войны, за пятнадцать лет войны за независимость, а уж тем более при «колонах». Двести пятьдесят лет работорговли, сто лет поселенческого колониализма, потом – афросталинизм МПЛА на побережье и повстанческая тирания УНИТА во внутренних регионах. Трудно найти страну с более трагическим прошлым. Все мои проблемы кажутся смехотворными по сравнению с теми проблемами, которые изо дня в день решают ангольцы. И при всем при том никто не танцует так беспечно, так самозабвенно, как они. Может, в этом секрет их стойкости.
Саудад накладывается на анголанидад или, наоборот, анголанидад – на саудад, и получается самая взрывоопасная смесь музыкальных стилей, какую только можно представить. Тут и уличная бравада кудуро, и чувственность кизомбы, и печаль фаду[60].
