Хотелось понять, что к чему, провести расследование, почувствовать себя сыщиком. Кто за кем стоит и что все это значит? Общий ответ известен заранее, но дьявол, как всегда, в деталях. Как это там у русского классика, чьи стихи Вероника так любит выдавать за свои? «Во всем мне хочется дойти…» Вот-вот. Тем более что и chefe Синди требует от меня того же самого: разобраться как можно скорее, изучив все релевантные документы. Правда, требует он этого с другой, куда более прагматичной целью. «Вопрос в том, что это означает для нас». Судя по всему, ничего хорошего. Да и нового тоже ничего: Китай изо всех сил вытесняет западных инвесторов в Анголе еще с начала 2000‐х. До конца не вытеснит, конечно. Потому что в итоге все решает не Китай, а Ангола. И сколько бы ни пелось «Китаец с ангольцем – братья навек», все помнят, как еще совсем недавно Китай поддерживал ФНЛА и УНИТА. Так что нынешний союз между МПЛА и компартией КНР – не по любви, а по расчету. Сырьевые ресурсы в обмен на инфраструктуру, «наша нефть – за ваше ноу-хау». Таковы были условия договора с китайским «Эксим-банком». А пока этот договор подписывался ангольским Минфином, другое подведомственное учреждение, известное как GRN[55], заключило параллельный договор с фондом Сэма Па. Впоследствии китайское правительство не раз открещивалось от этого сомнительного фонда и грозилось привлечь Па к уголовной ответственности за налоговые и другие махинации, но так и не привлекло. То ли за него вступился кто-то из сильных мира всего, то ли эта угроза с самого начала была показушной.
Вот в чем я копаюсь, земную жизнь пройдя до половины. Иных от такого с души воротит, а я – ничего, справляюсь. Образцовый работник. Ты ведь всегда хотел стать адвокатом. Хотел, хотел, еще когда был Дартом Вейдэмом, солистом хардкор-группы Error Of Division. С друзьями по группе своими планами, разумеется, не делился. Но был на примете один человек, некий Майк Шапиро. Ролевая модель. Человек-легенда. Музыкант, промоутер (задолго до проходимца Мартоуна), двигатель прогресса, он стоял у истоков троянской хардкор-сцены в середине восьмидесятых. К тому моменту, как в Трою прибыл Дарт Вейдэм, этого Шапиро там уже не было: в девяносто втором он перебрался в Нью-Йорк. Я видел только фотографию: маленький еврейский шибздик, задрот в немодных очках. Но все бритоголовые, растатуированные хардкорщики, страхолюдные узники американской пенитенциарной системы, вспоминали о нем с придыханием: «Вот когда Майк Шапиро…», «Если бы не Майк Шапиро…», «Без Шапиро у нас не было бы ничего». Впоследствии Шапиро окончил юрфак Фордхэмского университета и стал музыкальным юристом. Я познакомился с ним уже в Нью-Йорке, когда сам учился на юрфаке. Шапиро устроил благотворительную акцию: в праздник Пурим студенты Фордхэма носили традиционные гостинцы, шалахмонес, пациентам-евреям, лежавшим в стационаре Нью-Йоркского пресвитерианского госпиталя. В акции приняли участие все Jewish law students, и я тоже не остался в стороне. Каково же было мое удивление, когда выяснилось, что организатор – тот самый Майк Шапиро, отец-основатель и заступник троянского хардкора. «Кто из вас любит панк-рок?» – спросил Шапиро, окидывая близоруким взглядом группу студентов-волонтеров. Я единственный из всех поднял руку. «Тогда держи, вот твой пациент». На листке, который Шапиро всучил мне, было написано: «Джон Грин. Палата 14-206-W». Какой еще Джон Грин? «Да не Грин он, конечно, – засмеялся Шапиро, – это же вымышленное имя! Знаменитости всегда используют вымышленные имена для больничной регистрации. Ты правда любишь панк-рок? Тогда этого человека сразу узнаешь». Пациентом, лежавшим в палате 14-206-W под псевдонимом Джон Грин, оказался сам Джоуи Рамон. Он полусидел на больничной койке – кожа да кости, да знаменитая грива, да темные очки, которых Рамон никогда не снимал. Еще совсем не старый человек, умирающий от лимфомы. Пятью годами раньше мы с Колчем и Питом Хьюзом побывали на концерте-реюнионе легендарных Ramones, скакали там в обнимку, хором выкрикивая «Hey! Ho! Let’s go!», и этот концерт стал для меня, да и для всех остальных, событием года, и по сей день остается одним из самых счастливых юношеских воспоминаний. Но я не рассказал об этом Джоуи, так как вообще потерял дар речи при виде кумира, смог выпалить только: «Хаг пурим самеах!» Через две недели узнал из новостей CNN, что Джоуи Рамона не стало.
Может быть, надо было, как этот Майк, пойти в музыкальные юристы. Но Майк – это Майк, а Дэмиен – это Дэмиен. У него – благотворительные акции, шалахмонес, Нью-Йоркский пресвитерианский госпиталь, где закончили свой земной путь еврейские рокеры, Джоуи Рамон и Адам Яук из Beastie Boys. А у меня – Луанда, «Сонангол» и Китайский инвестиционный фонд, махинации Сэма Па. Два мира, два Шапиро. Мой мир – вечное путешествие с оглядкой.
Вот главное, что я понял, работая юристом в Луанде: сколько бы ни говорили о преступной деятельности коррумпированной элиты, почти все, что эта элита делает, на самом деле абсолютно легально. И это при том, что по своим внешним признакам правовая система Анголы мало отличается от английской или американской. В конституции – четкое разделение между ветвями власти, сдержки и противовесы; есть омбудсмен, Счетная палата, избирательная комиссия, система правосудия. Никакого партийного государства. Государственный аппарат отдельно, а МПЛА отдельно (смотри конституционную поправку от декабря 1991‐го). Все выглядит кошерно, как говорят в Нью-Йорке. И хотя время от времени ты сталкиваешься с персонажами вроде Сэма Па, подставными лицами и офшорными «почтовыми ящиками», в большинстве случаев вся информация находится в общем доступе. Вся паутина перекрестных владений и договоренностей между правительством, армией и большим бизнесом представлена на страницах газеты Diário da República, где приводятся имена акционеров и директоров каждой крупной компании. Льготные процентные ставки, субсидии, преференциальные режимы, конфликт интересов – все это в рамках закона, чья основная функция – защищать интересы власть имущих. Все на виду, им нечего скрывать. В обществе, где ни одна бытовая услуга не обходится без кабритизму[56], в аппарате власти коррупции не существует. Но как же отмывание денег, «финансовые прачечные», бегство капитала, налоговые гавани, манипуляция трансфертными ценами, невыплата ссуд и неуплата пошлин, односторонне расторгнутые договоры? Все это, безусловно, вне закона; однако закон этот написан таким образом, чтобы ограничивать в основном интересы иностранных, а не ангольских предпринимателей. К тому же в последние годы всего этого стало гораздо меньше – по крайней мере, наверху. Операции «Сонангола», заинтересованного в перекрестных вложениях (если иностранные партнеры вкладывают в Анголу, то и Ангола имеет право вкладывать в их рынки), стали куда более прозрачными, а стандарты учета – куда ближе к тому, что требовалось для листинга на главных фондовых биржах мира. Произошло как бы «стекание» сомнительных бизнес-практик: теперь «грязную работу» выполняет не сам «Сонангол», а никому не известные дочерние компании. Белый верх – темный низ.
