- Ты… ничего не помнишь? – осторожно спросил он.
Последовала небольшая пауза, и девушка разрыдалась.
- Я так надеялась, что ты забрал его… ну, куда-то в тепло… Но в глубине души знала, что он умер… Ты ходил его хоронить, да? Поэтому тебя так долго не было?
Макс с облегчением кивнул. Пусть так. Пусть думает, что это была обычная беременность и неудачные роды.
- Да… прости. Я не смог правильно… Это я виноват.
- Не вини себя, - Анка поманила его к себе, и он виновато вернулся к ее ложу, окунувшись в запахи давно немытого тела, грязного белья и въевшихся застарелых фекалий. Но эти запахи были понятными, поправимыми и почти уютными, не имевшими ничего общего с прежним чудовищным смрадом. Он счастливо вдохнул. Очистилась!
- Я унес его далеко, почти к самым горам и похоронил на верхушке холма. Там его никто не найдет и не…
Анка снова разрыдалась, закрывая лицо руками. Он с минуту потоптался на месте, а потом побежал к Степану за едой.
…
Анка быстро пошла на поправку. Весна была голодная. Местные берегли животных для дальнейшего размножения и питались, чем придется, в ожидании первых даров леса – папоротника и черемши, но Макс, как хитрый лис, повадился воровать. Собственную живность, включая драгоценную молочную козу, которой с ним поделились местные, он, живя одним днем, сожрал еще прошлой осенью и уже давно был гол, как соко́л.
Отсутствие собственного хозяйства его мало тревожило, так как харчевался он у Акулины, которую, как самую перспективную роженицу, щедро откармливали всей деревней, порой отрывая кусок от себя самих. От нее же тайком он носил пайки малоежке-Анке.
Но вместе с выздоровлением, у той проснулся волчий аппетит, поэтому он не гнушался ночными набегами и притаскивал любимой овощи и противный, но питательный бараний жир, а один раз даже умудрился добыть новорожденного поросенка, вытащив его прямо из-под рожающей свиньи. Сначала он, по неопытности, собирался поселить его в подполе и немного подрастить, но вскоре понял, что без матери тот долго не протянет и свернул ему шею. Тот ужин был самым вкусным в его жизни, несмотря на отсутствие соли и других специй.
После выздоровления Анка в короткий срок стала почти прежней. Почти. Отчетливо помнила она разве что прошлую Седмицу, но он списывал это на тяжелую и страшную болезнь, которая ее терзала почти год. Были у нее и другие странности. Интерес к жизни так и не вернулся, словно то, что зрело и росло в ней все эти девять месяцев, вымыло, вычистило ее изнутри, оставив лишь потрепанную, увядшую оболочку. Когда Макс пытался привлечь ее внимание своей картой и собственными соображениями на этот счет, она смотрела и слушала очень внимательно, произносила какие-то правильные слова и дельные замечания, но ему постоянно казалось, что делает она это просто из вежливости. Ее будто совершенно не интересовали пути «исхода» и возможен ли этот исход, хоть она вроде бы и не противилась бы ему, возникни такая возможность.
Напрасно он боялся, что она столкнется где-то в деревне с брюхатой Акулиной, потому что Анка по-прежнему не выходила из дома. Более того, требовала, чтобы он держал ставни закрытыми и не зажигал огня. Поначалу он думал, что все дело в женском тщеславии. Она, конечно, успела отмыться и даже немного округлиться, но, может, стеснялась своей неряшливой прически или отсутствия педикюра, или неухоженных рук или растерявших былую белизну зубов… или испещренного жуткими растяжками дряблого живота. Но чем дольше она пряталась, тем менее правдоподобной казалась ему его теория.
Жизнь снаружи ее не интересовала, и она не выходила даже во двор, чувствуя себя вполне комфортно в сырой темени покосившейся избы, которую он постепенно стал про себя называть «домовиной». Он списывал это на боль утраты от потери «малыша», и много раз его подмывало рассказать правду. Но он не решался. Потом, когда они выберутся, он все аккуратно ей расскажет, отправит к психологу, займет новым проектом. А пока что… ему было даже удобнее, что она сидит дома. Удобнее затаиться и ждать от Степана весточки. И координат.
…
На распадок, наконец, опустилась ночь. Макс осторожно расправил затекшие конечности и прислушался. От притихшей темной деревни к погосту приближались огни, слышались скрип телеги, гомон и смех. Старая кляча зимой издохла, и повозку на этот раз, оглашая округу «Пчёлкой», тянули батюшкины братки.
«Скоро все здесь накроется… медным тазом» - злорадно подумал Макс, наблюдая сверху, как селяне всей толпой навалились на раскисшие могилки. В поднятых на поверхность, истекающих водами и гнилостной жижей гробах слабо трепыхались бренные останки, насильно возвращенные в жизнь, мирились с предстоящей, полной страданий ночью. Одна им радость, что летние ночи – коротки.
Макс зажмурился и отвернулся, оцарапав щеку о шершавую ветвь, когда со скрипом поддалась крышка Степанова гроба. Не хотел он видеть его жалкую, полную боли и недоумения послежизнь. Помнил ли тот их уговор? Чье лицо он ожидал увидеть? Уж точно не бабы Груши, заглядывающей в гроб с веселым «Ну, драстуй, Стенька!».
Когда вереница факелов удалилась обратно в деревню, Макс неуклюже слез с дерева. Ноги и руки затекли, были чужими и противно липкими от еловой смолы. Но хоть жажда, наконец, отступила.
Прежде, чем приступить к работе, он долго вглядывался в темную деревню, пытаясь уловить малейшее движение или искру света, но деревня казалась мертвой и давно заброшенной. Едва различимое зарево угадывалось лишь над «Сельсоветом». Никто не опоздал и не проспал. Все они сейчас там… Ну, кроме тех приливных курочек, что забрели на свою голову днем в это гиблое место. Может, носятся, сломя голову по холмам, а может, сидят под присмотром кого-то из местных. До утра.
Стараясь ни о чем не думать, он снова разгреб завал в уголке погоста, нашарил лопату и принялся торопливо черпать раскисшую, вонючую глину.
…
К концу мая он получил, наконец, весточку от Степана. Ждал он ее уже давно и, ненавидя себя, страшно боялся, что тот передумает. Май – не лучшее время, чтобы умереть. Каждый клочок земли светился и цвел, холмы пестрели луговым разнотравьем, вековые сосны и ели помолодели, обновив хвою. Сияла даже опостылевшая деревня, радостно подмигивая скопищами одуванчиков и других сорных цветов. Не доставало разве что птичьего пения, но Макс так давно его не слышал, что уже и
