помню. Но ничего, отобьемся. Если что, поможешь?
Я заверила, что помогу.
Перед шлюзом скопилась громадная толпа, поскольку впуск и выпуск были приостановлены до выяснения обстоятельств пропажи анаши. Рыдания девушки были слышны аж на втором КПП. На правах помогающего разобраться я пробилась сквозь очередь и прошла в шлюз вслед за Симановым.
— Вот начальник оперчасти, — представил Симанова молоденький контролер, по лицу которого было видно, что за время этого шоу ему безумно осточертела не только девушка с ее анашой, но и вся тюрьма вкупе с начальником оперчасти, про себя уж я не говорю.
Услышав, что Симанов какой-то там начальник, девушка моментально бросилась ему на грудь и зарыдала еще громче. Сквозь рыдания были отчетливо слышны ее отчаянные слова:
— Скажите, Бога ради, где у вас здесь можно купить анашу?! Я уже и деньги собрала...
Симанов не то чтобы грубо, но бестрепетно оторвал от своего мундира выпачканные в туши для ресниц пальцы девушки и предложил не задавать глупых вопросов, а сначала разобраться.
— Что ж ты не скажешь, что у вас анашу можно купить в любой камере? — шепотом поинтересовалась я, стоя за плечом у Симанова. Он дернул этим самым плечом и, отвернувшись от девушки, вполголоса возразил:
— Обижаешь. У нас в камерах можно купить героин. А анаши давно уже нету. — После чего оборотился к девушке и мужественной дланью стер с ее левой щеки потеки туши.
— Сейчас разберемся. Вот я привел вам Марию Сергеевну, — при этих словах я чуть заметно наклонила голову как народная артистка, представляемая публике в рабочий полдень, а Симанов продолжал:
— Она опытный следователь, прокурорский работник, женщина; она мать, наконец. — Он обернулся ко мне за подтверждением: — Ты мать?
Я кивнула и шепотом спросила, при чем тут это.
— Но она же папе звонила, — так же шепотом пояснил мне Симанов, — может, это ее успокоит...
— Ну вот, — обратился он к девушке, сейчас все решим.
Я поняла, что надо что-то делать. Девушка уже икала от рыданий, а туши по лицу ее было размазано столько, что она казалась загримированной под Аиду. Я решительно вытащила у нее из под мышки пакет с анашой, и пока Симанов елозил по ее лицу своей лапой, добавляя черных разводов, я стала пересчитывать стебельки.
Насчитав шестьдесят четыре штуки, я стала вспоминать, а сколько было нужно. Пока я вспоминала, я перепроверила себя и посчитала еще раз. Ошибки не было, ровно шестьдесят четыре. Начальник дежурной части и зам по режиму все это время стояли навытяжку и явно думали о чем-то своем.
— Прошу прощения, — вмешалась я в общение Симанова и юной следовательницы, — а сколько надо стебельков?
— Шестьдесят четыре, — прорыдала девушка.
— Ну так здесь шестьдесят четыре, — я отдала ей пакет.
— Не может быть, — закричала она и зарыдала с новой силой.
— Да как же не может быть, — мы стали пихать пакет друг другу, я ей, а она мне. Мы пихались до тех пор, пока мне это не надоело. Я сунула пакет в руки потерявшему бдительность Симанову и протянула свой пропуск совершенно ошалевшему контролеру, махнув рукой, чтобы он меня выпускал.
Идя к метро, я подумала, что справилась со своей ролью женщины и матери, сделав то, чего до меня никто не догадался сделать, — пересчитать анашу.
Четверо мужиков слушали вопли, что анаши не хватает, и принимали это за чистую монету, соображали, где взять недостающую анашу. А все потому, что они не следователи. Мы-то постоянно сталкиваемся с ситуациями, когда на слово верить никому нельзя. Все нужно проверять. Даже то, что кажется очевидным. Вот Климанова, проживая в гостинице в городе Коробицине, всем рассказывала, что ей кто-то звонит в номер и говорит гадкие слова. А ее подружка Райская перепроверила и выяснила, что звонков не было. Да, но почти то же самое Климанова говорила мне в прокуратуре — что ей звонит кто-то и молчит в трубку, и это подтвердилось, такой звонок я слышала своими ушами, и даже больше — в трубку сказали гадость. Так все же были звонки или их не было?
Дойдя до метро, я посмотрела на часы и помчалась со всех ног. Через пятнадцать минут у ребенка кончатся уроки. Нужно притащить его домой, собрать и отвезти к бабушке. И предупредить бывшего мужа, чтобы присмотрел за сыном и обеспечил его безопасность.
От школы мы добирались на такси, поскольку я отчетливо поняла, что если сегодня еще раз проедусь на метро, то просто сдохну. Добравшись до дому, я оставила Гошку внизу. А сама проверила парадную. Лестница была пустой, никто не таился за поворотами, и я быстро протащила ребенка наверх к квартире.
Мой многоопытный ребенок совершенно спокойно воспринял известие о том, что я еду в командировку, а ему придется пожить у бабушки. Я договорилась с прокурором, что к бабушке нас доставят на прокуратурской машине, которая должна подойти за нами через сорок минут. Ребенок с космической скоростью собрал свои манатки и занялся игрой на гитаре. Заглянув к нему, я униженно попросила помыть посуду, брошенную в раковину после завтрака, — не Бог весть что, две чашки и два блюдца, ну, и там по мелочи. А я пока простирну его носки.
Через двадцать минут, провернув носки и повесив их на обогреватель, я обнаружила, что посуда нетронута. Сил на полемику уже не было, поэтому я еще раз засучила рукава.
Как раз когда я ставила чашки в сушилку, на кухню прибрел Гошка.
— Ты чего, посуду, что ли, помыла?
— Помыла.
— А зачем?
— Ну так тебя ведь не дождешься.
— А я как раз хотел помыть.
— Не ври.
— Да правда, я собирался уже.
— Ты уже часа полтора собираешься (про себя я отметила, что мы с ним дома всего-то полчаса, но из воспитательных соображений не стала это уточнять).
— Ну и что? Я правда хотел помыть. А ты меня даже не поуговаривала.
— А я вообще не люблю мужчин уговаривать.
— А я не мужчина.
— А кто же, интересно?
— Я? Большой ребенок.
— Все вы, мужики — большие дети, с рождения и до старости. И любите, чтобы вас уговаривали.
Сын ушел доигрывать на гитаре, а передо мной со всей очевидностью открылась суть проблемы моих взаимоотношений с доктором Стеценко. Конечно, ему нужно,
