Вержбицкому: «…вдруг инспектор начал бешено ревновать поэта к своей жене. Дошло до того, что он стал угрожать револьвером. Этот совершенно неуравновешенный человек легко мог выполнить свою угрозу. Так оно и произошло. Исаков (конспиративная фамилия Блюмкина – Исаков) не стрелял, но однажды поднял на Есенина оружие, что и послужило поводом для скорого отъезда поэта в Тифлис в начале сентября 1924 года.
Через несколько дней Есенин вернулся в Баку за своими товарищами, получив от них уведомление о том, что Исаков куда-то отбыл.
Вторично приехав в Тифлис и остановившись в гостинице „Ориант”, Есенин снова неожиданно столкнулся в коридоре с Исаковым. Это сразу испортило ему настроение» (Вержбицкий Н. Встречи с Есениным: Воспоминания. Тбилиси, 1961. С. 23).
«Сам Есенин молчал…» – пишет мемуарист. Весьма примечательная деталь, если знать, что после второй неприятной встречи с Блюмкиным поэт жил у Вержбицкого на квартире (ул. Коджерская, 15), о чём журналист упоминает в своей книге. Раз уж общительно-искренний Есенин помалкивал – значит на то была веская причина. Скорее всего, конфликт вспыхнул вовсе не из-за «дамы сердца» Блюмкина (кстати, он был холост), а по мотивам куда более серьёзным.
Некоторые мемуаристы (азербайджанец Гусейн Дадош и др.) рисуют напряжённый бакинский эпизод несколько иначе: будто Есенин позволил отпустить в адрес блюмкинской пассии какую-то фривольность. Допускаем, в его лукавом пересказе сентябрьской стычки звучало нечто подобное. Он, не раз «стрелянный» на Лубянке «воробей», конечно же, не хотел рассказывать всей правды, так как она могла ему «выйти боком».
Между прочим, тот же Вержбицкий подчёркивал: «В быту Есенин никогда не смаковал эротики, не любил сальных анекдотов…» Эту черту его натуры отмечают и другие современники. Нет, видимо, дело было куда сложнее.
Год назад поэт вернулся из поездки за границу «…не тем, что уехал» (выражение Л. Троцкого). Он решительно отказался от Великого Октября («…от революции остались только хрен да трубка»), пересмотрел своё отношение к партийным вождям и прежним знакомым литераторам («Надоело мне это б… снисходительное отношение властей имущих, а ещё тошней переносить подхалимство своей же братии к ним»), стал осторожнее в общении с «кожаными куртками» («…оставим этот разговор про Тётку» – так поэт вслед за Ивановым-Разумником называл ГПУ). (Все цитаты из письма Есенина от 7 февраля 1923 года к приятелю А. Кусикову.)
Чуть ли не смертельная распря с Блюмкиным-Исаковым не прошла для Есенина бесследно и ассоциативно переплавилась в стихотворение «На Кавказе», написанное вскоре после бакинского происшествия. Любуясь благодатным краем, он, очевидно, не случайно вспомнил о трагической судьбе Лермонтова («Он, как поэт и офицер, // Был пулей друга успокоен») и автора «Горя от ума» («И Грибоедов здесь зарыт, // Как наша дань персидской хмари…»), провидчески увидел в нацеленном на него револьвере предупреждение о своём «последнем звонке»:
А ныне я в твою безгладь
Пришёл, не ведая причины:
Родной ли прах здесь обрыдать
Иль подсмотреть свой час кончины!
И далее невольные житейско-образные контаминации несомненны:
Они бежали от врагов
И от друзей сюда бежали,
Чтоб только слышать звон шагов
Да видеть с гор глухие дали.
И я от тех же зол и бед
Бежал, навек простясь с богемой,
Зане созрел во мне поэт
С большой эпическою темой.
Он не только воспел замечательно талантливый Кавказ, но и мистически предчувствовал «…свой час прощальный».
Расстрел Блюмкина, считаем мы, послужил предупредительным сигналом для лишённой каких-либо нравственных основ преступной компании «чистильщиков», вольно или невольно исполнявших приказ Троцкого относительно Есенина. Вольф Эрлих, как мы помним, вдруг принялся сочинять мемуары «Право на песнь», Георгий Горбачёв поспешил передать листок со стихотворением «До свиданья, друг мой, до свиданья…» в Пушкинский Дом; бывшего коменданта «Англетера» Василия Назарова и бывшего участкового надзирателя 2-го отделения ЛГМ Николая Горбова посадили в тюрьму.
«Красногазетчица» Анна Рубинштейн неожиданно оставляет Дом профпросвещения и устремляется в аспирантуру Коммунистической академии. Бывший директор Лениздата Илья Ионов, в то время заведующий издательством «Земля и фабрика», тоже бежит со своего поста. Секретарь Ленсовета И. Л. Леонов, в прошлом второй дзержинец в Ленинграде, переходит (с 25 ноября 1929 г.) на хозяйственную работу. Словом, причастные к сокрытию убийства Есенина проявили тогда удивительно своевременную и практическую прыть.
О крахе троцкистского бойца Блюмкина его ленинградские коллеги, в основном окололитературные агенты, могли своевременно узнать «из первых рук». В октябре – самом начале ноября 1929 года его допрашивал М. А. Трилиссер, начальник иностранного отдела ОГПУ. Кстати, М. А. Трилиссер, член всемогущей коллегии ОГПУ, явно сочувствовал «диссиденту» Блюмкину и голосовал за его помилование, но Сталин настоял на расстреле.
Не раз писали и говорили, что сразу же после гибели Есенина в «Англетере» видели Блюмкина. Недавно обнаружилась сравнительно новая и весьма существенная деталь. О ней подробнее.
Выяснилось: Блюмкин был не только специалистом по «мокрым делам», бичом врагов мировой революции, но и настоящим профессионалом по части подделки чужого почерка. В июле 1918 года, подготавливая покушение на германского посла Мирбаха, он искусно «изобразил» в фальшивом мандате ВЧК подпись Ксенофонтова, секретаря Дзержинского. Лиха беда начало. Позже самодеятельный графолог и не такую «липу» мастерил.
А. И. Солженицын, встречавшийся в лагере с зэком М. П. Якубовичем, в прошлом чекистом, передает в «Архипелаге ГУЛАГе» его воспоминания: «…в конце 20-х годов под глубоким секретом рассказывал Якубовичу Блюмкин, что это он написал так называемое предсмертное письмо Савинкова, по заданию ГПУ. Оказывается, когда Савинков был в заключении, Блюмкин был постоянно допущенное к нему в камеру лицо – он „развлекал” его вечерами. ‹…› Это и помогло Блюмкину войти в манеру речи и мысли Савинкова, в круг его последних мыслей».
После суда Борис Савинков «послал» за границу революционерам-эмигрантам открытые письма, в которых призывал их прекратить безнадёжную борьбу с большевизмом. Многие адресаты, и даже «охотник за шпионами» и разоблачитель Азефа Владимир Бурцев, поверили в это раскаяние. Они не подозревали, что фальшивки сочинил и лично написал Блюмкин. В мае 1925 года гэпэушники выбросили Савинкова из неограждённого окна камеры во внутренний двор Лубянской тюрьмы. Официально самоубийство объяснили пессимистическим настроением политического банкрота. Блюмкин даже подделал прощальное письмо контрреволюционера – да так ловко, что в него опять-таки поверили.
Отсюда, как видите, один шаг Блюмкина до опубликованного в «Красной газете» стихотворения «До свиданья, друг мой, до свиданья…», которое якобы написал Есенин, уйдя из жизни, как красиво выразится Троцкий, «…без крикливой обиды, без позы протеста, – не хлопнув дверью, а тихо призакрыв её рукою, из которой сочилась кровь».
Если Блюмкину было по силам овладеть буквой и духом савинковских писем, очевидно, ему не составляло большого
