«фауны».
Сдаётся мне, опыт проживания в краю, где есть обе разделённых ветви христианства, должен помогать писателю‐католику, расширяя перспективу в его произведениях и делая их резче и ярче.
Дух католического романиста, пишущего на Юге, вынужден заглядывать в странные места, разнообразные и не всегда благоприятные для посещения. Вполне возможно, что форма веры, регулирующая жизнь южан, потворствуя их радикальному индивидуализму столь долго, успела лишиться каких‐либо симпатичных и знакомых католику черт. Но познав её глубже и нащупав там людские упования, католик увидит и то, что ускользало от его внимания в окружающей жизни, и то, что потеряно нами в церкви страстей людских и нашей веры. Тогда‐то, думается мне, ему и станут гораздо роднее пророки из глубинки и крикуны‐фундаменталисты, чем прилизанный «кадр», для которого сверхъестественное – просто обуза, а религия превратилась в департамент социального, культурного или личностного роста. И тогда заинтересованная симпатия католика (так было и со мной) вполне может вплотную подвести его к тем сторонам южного быта, где острее всего проявляется религиозное чувство, тогда как его внешние формы максимально далеки от католических и наиболее откровенно вопиют о жажде, которую способна утолить только Церковь. Не потому, что, ощутив верховенство апостольской веры, он норовит перескочить с одной теологии на другую [125]. А оттого, что в поиске духовной родины в сокровенности самого себя он ощущает своё родство с внешней, окружающей его жизнью Юга, и это чувство достаточно сильно, чтобы побудить его заняться литературным творчеством.
Плодом всех этих подспудных сближений является странная, для многих «болезненная» проза, в которой вроде бы и нет явственно прочувствованной нужды. В ней нет «картины католицизма», и тем не менее уверяю вас, это будет католическая проза. Будучи прихожанами нерукотворного храма, её персонажи совершают открытия, чрезвычайно важные, недоступные нам, потому что мы прочнее защищены от личных превратностей. Да и слишком обленились мы и пресытились для каких‐либо открытий. Католический писатель, уверена я, может свободно найти свою тему, заглянув в этот невидимый храм, таково литературное призвание многих из нас, взращённых Югом, дарований. В литературе, тяготеющей к крайностям от природы (южная литература такова), нужен некий тормоз, оберегающий автора от крайностей ради крайностей, интима ради интима, уродств ради уродств. На то и существует Церковь с её вековой традицией борьбой с маловерием, позволяющей писателю внести вклад в литературную сокровищницу Юга. Но пусть тот помнит, что создаст столько, сколько в ней сам почерпнул. Такой романист на Юге будет укреплять лучшие тамошние традиции как свои собственные. Южные края тоже не останутся у писателя в долгу. Они сделают его перо смелее, глаз – зорче. Научат его уважать зримую достоверность, а «бездумное» воображение приблизят к правде.
Дух захватывает от того, сколь широкие возможности Юг открывает потенциальному писателю. У тамошней литературы богатая традиция, что всегда плюс для местного автора, чьи первые шаги на литературном поприще вдохновляет не действительность, а творчество его предшественников. Он обитает в краю, который правдами и неправдами борется за сохранение своей идентичности, что так же является преимуществом, ибо драматизм его ремесла требует знать персонажей под натиском обстоятельств. Ведь он живёт в Библейском Поясе, где верят в то, во что верят. Но и современный мир здесь виден хорошо. Ветхозаветное от неоязыческого у нас отделяет полчаса езды. И всё‐таки всё это южное разнообразие можно уловить одним взглядом и подслушать в одном разговоре.
Будущие писатели с Юга, полагаю, сумеют упрочить силу нашей словесности, если будут знать, что своеобразие присущих ему верований в равной степени напитано Священным Писанием и горечью его собственного исторического поражения и поругания. Отсюда недоверие к отвлечённому, чувство зависимости от божьего милосердия и выстраданное восприятие зла не как проблемы, которую следует решить, а таинства, которое переносят как неизбежность.
И всего‐то для полноты картины не хватает практического вмешательства зримой Католической Церкви, но у автора и так получится на пределе сил заполнить этот пробел: а зачем ему, в противном случае, даны глаза? Если он смотрит на мир в свете собственной веры, следуя требованиям искусства, то сумеет очистить книгу от чрезмерно гротескных и «некатолических» излишеств.
Гражданская обязанность верующего писателя в секулярном мире ценить и лелеять протестантский Юг, напоминая нам о том, что мы имеем, и о том, что мы должны беречь.
Предисловие к воспоминаниям о Мэри Энн
Истории про «святых деток» бывают лицемерны. Может, потому что их рассказывают взрослые, усматривая духовную добродетель в том, что для самих героев такая жизнь привычна, а может потому, что такие рассказы пишутся ради нравоучения, а то, что написано в назидание, в итоге нередко выходит «на потеху». Что до меня, я никогда не зачитывалась историями о том, как маленькие мальчики сооружают алтари, играют в священников, а девочки наряжаются монахинями. Дети протестантов, не имея подобных аксессуаров, просто голосят с места духоподъёмные псалмы.
Весной 1960 года мне пришло письмо от игуменьинастоятельницы благотворительного онкологического приюта Богоматери Неустанной Помощи в Атланте. Письмо гласило: «Наша просьба покажется странной. Вкратце дело было так – в 1949 г. к нам поступила трёхлетняя девочка по имени Мэри Энн[126]. Ребёнок оказался необычным и смог прожить ещё девять лет, про которые можно поведать много чего. Пациенты, посетители, персонал – юная мученица оставила след в жизни каждого.
При этом никто не воспринимал её страдалицей. А ведь она родилась с огромной опухолью на половину лица.
Один глаз ей удалили, зато уцелевший сверкал так весело и задорно, что, общаясь с этой девочкой, никто не обращал внимания на её физический недостаток, наслаждаясь бодростью её духа и радостью от общения с таким существом. Жизнь Мэри Энн заслуживает описания, только вот кому бы написать её житие?»
Не мне (ответила я про себя).
«К нам постоянно обращаются монахини и не только они, но нам не надо краткого нравоучительного эссе. Нужно произведение, после прочтения которого останется чувство, как от общения с живой Мэри Энн … Для этого совсем не обязательно придерживаться фактов. Пускай это будет роман со множеством других персонажей, но самым ярким из них будет Мэри Энн».
Роман, подумала я. Роман ужасов.
Послание Сестры Еванге́лии завершалось приглашением посетить приют, дабы за несколько дней «впитать атмосферу» места, где эта девочка жила целые девять лет.
Людям, не пишущим профессионально, всегда трудно разъяснить, что литературный талант не означает умение писать о чём угодно. Меня не тянуло пропитываться атмосферой пристанища Мэри Энн. Написать её биографию было не в моих силах.
