Надо.
Полоз цедил слова, выплевывая каждое из них с особым каким-то остервенением. Он уже даже перестал обращать внимание, что чудесные его сафьяновые сапожки изгваздались хуже некуда. Зато Тверду, который теперь стоял, согнувшись в три погибели, это было прекрасно видно даже при таком дерьмовом освещении.
— Да в глаза твои мне интересно было посмотреть, — откашлявшись, смог выдавить из себя бывший десятник царьградской гвардии. — Всегда любопытно было — меняется ли их цвет у человека, по вине которого гибнет хренова прорва народа, или нет. Становятся ли они красными, как и положено у всех упырей… ух.
Последнее слово сопроводил очередной удар. На сей раз — под дых.
Левая у гридня все-таки была набита что надо.
Боярин смотрел на пленника так, будто тот был жабенком, вынырнувшим пред его светлыми очами из этой зловонной лужи, что ходила мелкой рябью под их ногами.
— То есть весь переполох на моем подворье на глазах всего честного люда ты устроил для того лишь, чтобы поглядеть мне в глаза? А хотя чему я дивлюсь? Говорят, у ромеев такое в ходу, когда мужики друг с друга глаз свести не могут. Сколько, говоришь, ты времени за морем провел?
Удержать язык за зубами Тверд не смог.
— Жену свою спроси.
Гридни, казалось, перестали дышать и постарались ужаться до размеров некрупных болотных кочек. Даже старшой охороны посерел вытянувшимся лицом так, что и в окружавших их потемках это не могло укрыться от глаз. Он-то, должно быть, прекрасно знал, из какого окна их незваный гость вылез в ту ночь, когда в боярском тереме случился памятный переполох.
Истерично вжикнув о дорогие ножны, в кулаке боярина коротко сверкнул булат. Тверд тут же почувствовал бритвенно-острое лезвие на щеке.
— Жить, мразота, тебе осталось ровно до тех пор, пока я буду считать до трех! — яростно хрипел нависший над ним Полоз. По нему было видно — не врет. Не понятно лишь оставалось, какими такими внутренними силами он удерживает себя, чтобы не исполнить свою угрозу прямо сейчас, не дожидаясь какого-то там бесконечного счета до трех. — Говори, падла, какой ящер тебя притащил сегодня сюда?!
— Сам пришел, — спустя бесконечные два вдоха нехотя вытянул из себя Тверд. В конце концов, смерть в его план посещения этого подворья не входила. Тем более — смерть напрасная. — Предупредить.
— О чем ты, падаль, можешь меня предупредить?! — пальцы второй руки боярина судорожно сжались на горле кентарха. Сглотнув и с трудом поборов желание сломать ему нос, боднув лбом, Тверд прохрипел:
— О том, что мы с Путятой были правы.
— Что?!
— Мы с гильдийским купцом Путятой были правы. Вовсе не Аллсвальд устроил поджог и погром в своем городе. И вовсе не его люди позже напали на Лемеха, вырезав всю его сотню. Как мы и говорили — это хазары. Они и земляное масло для того полоцкого поджога отсюда, из Киева, привезли. Из-под твоего, кстати, носа. Посольство-то их с твоим ведь теремом соседствует. Если, конечно, есть в том случайность…
Тверд вполне обоснованно ожидал свежей вспышки гнева. Но боярин его удивил. Он отшатнулся от своего пленника, будто тот и впрямь боднул его лбом в переносицу, и растеряно принялся запихивать клинок в ножны заблудившимися вдруг пальцами.
— Что ты, скот, несешь? — только и сказал он. Ну, хоть обозвать не забыл. — Откуда ты все это… взял?
— Оттуда, что я там был. И видел смерть каждого из княжьей сотни. И смерть гильдийца — тоже. А потом нагнал разбившее нас войско. Как раз в тот момент, когда оно соединилось с еще несколькими такими же ряжеными полками. Шли они на Новгород. А вел их хазарин. Тархан Илдуган. С таким, знаешь, фонтанчиком огня на башке. Иди, вон, соседей своих спроси: знают они такого?
Где-то в углу поруба, за тусклым кругом света, гулко шлепнулась в лужу капля. Послышались торопливые шаги пробежавшего мимо открытой крышки погреба челядина. Может, псарь пошел открывать клети своих зверюг, выпуская их на ночь во двор. А может, кто к девке сенной втихаря бегал.
Только гридни, стоявшие с ними в порубе, боялись даже мельчайшим звяком кольчужных колец напомнить о своем присутствии. Видно, понимали, что все здесь сказанное совсем не для их ушей предназначалось.
— Почему ко мне с этим пришел? — тускло обронил боярин, словно внезапно убоявшийся лишних ушей.
— Так князь мне в последнюю нашу встречу ясно дал понять — еще раз попадусь на глаза, сам себе пропишу дорогу за Камень. А ты вроде как его ближник. Сможешь передать.
— Передать — что?
— Что непонятного? Поход нужно отменять. Киевское войско готово хоть сейчас выдвинуться на Полоцк, я ж все видел, как в стольный град приехал. А смысла в этой войне нет никакого. Все это — большой заговор и измена. С Аллсвальдом Светлому делить нечего. Нужно вместе искать тех, кто на самом деле за всем этим стоит.
На сей раз успели упасть в воду две тяжелые капли. Зловещая тишина уже начала ощутимо давить на плечи. Даже факелы в руках гридней вроде как принялись светить тусклее и пришибленнее.
— Ты ведь знаешь, почему я тогда так скоро покинул Лемеха. Я нашел свидетелей аллсвальдова предательства.
— Вот с них и нужно начать выяснять, кто за этим всем стоит. Кто эти твои свидетели? Где они?
Глаза боярина вновь блеснули хищным сполохом в танцующем огненном свете.
— Так вот для чего все это затеяно!
Он даже довольно хлопнул себя по перевязи.
— Тебе нужно было узнать, что это за люди! Вот зачем тебя послал ко мне проклятый полоцкий норд! Ха! Что ж, неплохая попытка, мой продажный друг. Жаль, не удалась, — он вновь придвинулся вплотную, словно вновь напрашиваясь на удар лбом в переносицу. — Мы выдвигаемся на рассвете. И скажи спасибо, ромей, что у меня сегодня марать об тебя руки нет ни времени, ни желания. Пока мы будем бить нурманнов, ты посидишь в этой луже. Может, жабры вырастишь. А потом, когда мы вернемся, придумаем, как тебя казнить. Светлый еще подкинет, поди, какую идейку. Ты ж знаешь, он страх как не любит изменников да предателей. Вот вас обоих с Аллсвальдом на одной плахе и разделаем!
Последние слова он чуть ли не проорал в лицо, нависая сверху и здорово брызжа слюной. Будто в этой яме без него недоставало сырости.
— Эта война — именно то, чего добиваются хазары! Она будет огромной ошибкой, что бы ни было ими задумано! Развернуться еще не поздно.
— Поздно! Да и никто, кроме тебя, не говорит ни о
