мы с тобой, был на волосок от этой мясорубки. Те, которые могли бы вовсе не жить. Нам понадобилась почти вся наша жизнь, чтобы наконец признать, что мы — выжившие в великой бойне, и это тоже нас с тобой связало.
После твоего ухода я много думаю об этой нити, эту нить нам не пришлось сплетать самим, она сплелась задолго до нашей встречи: изучая в подробностях тот состав, что увез моего отца в Освенцим, мы обнаружили, что в том же составе ехали твои дядя и тетя, родная сестра твоей матери. Может быть, в кромешной темноте вагона для скота твои дядя и тетя вспоминали свет твоих глаз, свет огромных глаз их племянницы. А Захария, в свою очередь, упомянул двух сыновей, которых он оставил позади у волка в пасти. Сколько раз ты рассказывала мне, как твоя мать, такая веселая, такая живая, такая мужественная и работящая днем, ночами плакала об ушедших родных, о сгинувших братьях и сестрах.
Вскоре после твоего ухода я нашел в твоей визитнице, между фотографиями Ольги и Поля, твоего брата, сложенный листок, исписанный твоей рукой. Это был список: даты рождения, имена и фамилии твоих родных и даты их депортации, кого из Парижа, кого из Варшавы.
Да, мы спорили обо всем бесконечно, бесконечно.
Однако я помню очень мало споров, касающихся непосредственно секса, будто в наших отношениях секса не было вовсе, в то время как и для тебя, и для меня он был, надеюсь, в центре того, что заботило нас постоянно. Однажды, правда, ты сказала, что если моя преждевременная эякуляция меня смущает, можно поговорить об этом с врачом. Тогда я спросил, смущает ли это тебя. Ты ответила, что нет, не особо.
Не так давно, когда мою простату обрабатывали женскими гормонами и гамма-лучами, я сказал тебе, что в конечном счете мы с тобой давно составили вполне симпатичную и респектабельную парочку лесби. Ты относила мою эякуляторную преждевременность на счет избытка любви, которую я питал к тебе, это была своеобразная дань твоей красоте, ладно. Но гормоны и лучевая терапия доказали мне, что эта форма сексуальности не имеет ничего общего с любовью. У меня больше не стоял, но я любил тебя по-прежнему и даже сильнее. Я по-прежнему желал тебя.
Вот когда я был юношей, мне казалось, будто я живу с костью в штанах, что очень мешало мне сидеть за швейной машинкой. Но, увы, я не любил никого, и никто не любил меня. И я боялся всю жизнь провести в этом плачевном и незавидном состоянии. Мы, мальчики, и я тоже, три четверти века назад желали и вожделели. Кого? Чего? Мы сами не знали. Я понятия не имел о поле, называемом слабым. Для того, у кого не было сестры, женская природа представляла собой «терра инкогнита». Да, мы только об этом и думали, но ничего не знали о женщинах, об их красоте, об их наготе. Мы фантазировали, мы пытались укротить нашу одержимость, ничего не зная о том, чем одержимы. От малейшего прикосновения, рукопожатия, от услышанного голоса, жеста, запаха мы содрогались — в нас просыпалось желание. Чего мы желали? Кого?
В общем, мы, мальчики, отделенные от девочек как в школе, так и везде, должны были сделать все, чтобы рано или поздно, желательно как можно раньше, засунуть нашу штучку в это нечто, о котором мы понятия не имели, какой оно формы, какого содержания и даже как функционирует, но которое, несмотря ни на что, неудержимо влекло нас и в то же время пугало.
Никогда за эти шестьдесят лет я не рассказывал тебе про мой почти первый раз. Это была профессионалка, по возрасту ближе к пенсионерке, чем к дебютантке, выбранная, чтобы не было риска влюбиться. Мы либо романтичны, либо нет. Так что, когда мы оказались в грязной и темной комнате, омытая ее стараниями, моя птичка съежилась и упорно не поднимала головку. Профессионалка посоветовала мне подумать о чем-нибудь гадком, как вдруг, заслышав крик из соседней комнаты, схватила что-то вроде плетки и заспешила к выходу, извинившись передо мной: «Я на пару секунд, малыш, надо помочь коллеге».
Уже на пороге она снова сказала мне с большим убеждением и тулузским акцентом: «Подумай хорошенько о чем-нибудь гадком, малыш!» И дверь захлопнулась. Оставшись один, я почувствовал облегчение. Мне вдруг захотелось одеться и поскорее покинуть это место.
Она вернулась, когда я уже готов был уйти. И тут я получил бесплатный совет профессионалки — заплатил я ей вперед, как полагается: «С таким причиндалом тебе надо трахаться по три раза в день, не меньше, да-да, это для твоего же здоровья, точно тебе говорю». Я уже знал, что для здоровья не должен слишком часто теребить свою штучку, но три раза в день? Три раза в день? На улице я с яростью констатировал, что мне в моем паническом бегстве даже не хватило присутствия духа взглянуть на потайное местечко дамы. В утешение я сказал себе, что в темноте, да еще с моим плохим зрением, я бы все равно ничего не увидел. Потом, потом я познал других профессионалок и всегда избегал отношений с ровесницами, в тех редких случаях, когда представлялась возможность, с целью избежать брака. Они все хотели замуж. И все мои ровесники тоже хотели жениться: покинуть семью, чтобы создать свою. Я же больше всего на свете не хотел расставаться с мамой. И главное, не хотел ответственности за что бы то ни было и кого бы то ни было. Иметь детей, быть главой семьи и все такое, нет уж, спасибо. И надо же было мне встретить тебя…
Да, в конечном счете, ты знаешь, родная, мне очень, очень, очень повезло. Как говорила моя мама: «Твое везение в твоем несчастье». Да, мне повезло тебя встретить, и, сам не знаю, как и почему, повезло, что ты меня полюбила, а твоя семья приняла.
До тех пор я не знал, что такое отец. Живя с тобой, я в каком-то смысле жил и с твоим отцом, с твоей матерью, и с Полем, и с Розеттой. И я почувствовал себя любимым или, по крайней мере, принятым. Я был избран тобой и поэтому принят ими, со всеми моими недостатками и скромными достоинствами балаганного шута. Твой отец, хоть и советовал тебе, для твоего же блага, не выходить за меня замуж, никогда не проявлял ко мне враждебности. Он принял твой выбор и помогал нам. Был он человеком замкнутым,
