тебя заниматься с ним.
— Нет, не хочу, — сказала Ляля. — У тебя ничего не получится.
— Почему ты считаешь, что у меня ничего не получится?
— У тебя не хватит терпения, — ответила Ляля.
Вздохнула, покачала головой. Должно быть, неосознанно подражала кому-то из старых школьных учителей. «Нет, — подумала я, — как хотите, а все-таки в Ляле сильны гены матери, актрисы…» Раньше я не замечала ничего, но, с тех пор как появилась Лялина мать, мне стало бросаться в глаза их сходство, может быть, не всегда четкое, но все-таки неоспоримое. Ляля, как и мать, тоже любила подражать, невольно копировать кого-то, кто нравился ей.
Алексей Кириллович посмотрел на часы:
— Осталось без малого четыре минуты.
— Всего-навсего? — спросила Ляля. — Четыре минуты?..
— Уже три с половиной, — сказал Юра.
— Пиши, дедушка, — сказала Ляля. — Слышишь? Два раза в неделю непременно пиши!
— Хорошо, — сказал он. — Ты тоже пиши.
— Конечно. И ты, Юра, пиши!
— Я буду письма в стихах писать.
— Ничего, я не боюсь, выдержу!
— А вдруг не выдержишь? — начал было Юра, хотел еще что-то добавить, но тут вагон медленно тронулся.
Рослая проводница в синем берете вынырнула из-за Ляли, встала впереди нее.
— Будьте здоровы! — закричала Ляля. Замахала рукой.
Юра побежал по перрону вслед за поездом. Я осталась стоять рядом с Алексеем Кирилловичем.
Он смотрел в ту сторону, куда ушел состав, спросил, не отводя глаз:
— Как думаете, она вернется?
— Да, — сказала я, скорее чтобы утешить его. — Непременно вернется.
— Но когда?
— Может быть, и в самом деле осенью.
— Нет. Она не вернется осенью.
Подбежал Юра.
— Вот и все, — сказал. — Укатила.
Мы повернули к метро. Алексей Кириллович споткнулся, я схватила его за руку.
— Осторожно.
— Да, да, — рассеянно проговорил он. — Это я так, задумался.
Юра проводил нас до дома.
— Может быть, зайдешь? — спросил его Алексей Кириллович.
— Не могу. Мама заболела, надо домой бежать.
— Тогда заходи на днях. Одним словом, когда сумеешь.
— Непременно.
Мы медленно поднимались по лестнице.
— Она не приедет осенью, — сказал Алексей Кириллович, останавливаясь на площадке третьего этажа.
— Ну, зимой приедет.
— И зимой не приедет.
— Почему?
— Мать ее не пустит. Она ведь цепкая. Как вцепится в кого-то, ни за что не отдаст.
— А если Ляля сама захочет уехать?
Он передернул худыми плечами:
— Мать упросит, и она останется. Вы же знаете, Ляля не умеет отказывать.
— А тут возьмет и откажет и обратно и вам приедет.
— Хорошо бы, — сказал он. — Только дождусь ли?
Мы поднялись на наш этаж. Редька услышала шаги своего хозяина, залаяла за дверьми. Алексей Кириллович страдальчески сдвинул брови:
— Надо же так! Позабыл, совсем из головы вон, и вы тоже хороши, не напомнили мне!
— Что с вами? — удивилась я. — Что вы позабыли и чего я вам не напомнила?
— Купить Редьке ливерной колбасы, Ляля просила, вы же слышали.
— Я после пойду в магазин и куплю ей этой самой ливерной.
— Хотя, — Алексей Кириллович развел руками, — хотя, полагаю, она к ней и не притронется!
— Думаете?
— Уверен. Она уже теперь начала скучать по Ляле, а после что будет?
— И Ляля тоже уже теперь скучает, прежде всего по вас, — добавила я. — Едет в поезде и все равно скучает.
Алексей Кириллович кивнул:
— Скучает, а все же уехала.
— Не сумела отказать матери.
— Излишняя доброта — штука вредная.
— Вы сами ее такой воспитали, Алексей Кириллович. Вы ведь тоже добрый.
— Я не злой, это верно, но я злопамятный. И для меня нет срока давности, — сказал он.
Я спросила:
— О каком сроке давности вы говорите?
— Как бы вам объяснить… Если меня кто-либо обидит, по-настоящему, жестоко, я запомню, на всю жизнь запомню. Может быть, мстить не буду, я не мстительный, но помнить — запомню!
— А Ляля… — начала я.
— А Ляля забывчива. Я, к примеру, обижен за Лялю, за то, что Вера, ее мать, когда-то кинула ее на меня, словно котенка надоевшего в хорошие руки отдала, и успокоилась, и забыла, и не вспомнила ни разу, пока беда не грохнула, пока одна как перст не осталась.
— А мне кажется, — сказала я, — что Ляля не сердится на мать. Нисколько не сердится.
— И в уме не держит сердиться, — согласился он. — Признаться, я бы даже хотел, чтобы Ляля на нее обиделась, чтобы хотя бы просто запомнила, как мать с нею поступила.
Он помолчал, потом сказал:
— Ей будет трудно жить.
— На добрых воду возят, — вспомнила я старую поговорку.
— А на таких, как Ляля, особенно легко возить, ведь никогда не пожалуется, что тяжело, не под силу…
Редька снова залаяла. Требовательно и в то же время как бы жалуясь на что-то или на кого-то.
— Сердится, что я не иду, — усмехнулся Алексей Кириллович. — Вы знаете, какой у этой собаки необыкновенный ум? Удивительный пес, все понимает, честное слово!
— Честное-расчестное, — сказала я.
И он повторил серьезно:
— Честное-расчестное!
В этот миг он показался мне на диво схожим с Лялей, словно она и в самом деле была его самой что ни на есть родной внучкой.
Забот полон рот
Я научилась плавать лет в девятнадцать и с той поры полюбила плавание, как любят родители позднего ребенка.
Едва лишь наступало тепло, как я уже мчалась на пляж, в Химки, в Серебряный бор, в Куркино-Машкино, в Пирогово — куда придется, была бы только река.
В воде я чувствовала себя отлично; я умела плавать и саженками, и баттерфляем, и по-собачьи, а потом, когда уставала, ложилась на спину, и вода держала меня. Я глядела в небо, сложив на груди руки, и думала о том, о чем обычно как-то не хватало времени хорошенько и всерьез подумать.
Иногда со мной ездила купаться Наташа Гончарова. Она была года на полтора моложе меня, жила двумя этажами ниже. Мама ее, Вероника Степановна, была актриса драматического театра, отец переехал в другой город, куда-то на юг, уже давно. Наташа была тогда совсем маленькой.
За эти годы у Наташи случилось несколько отчимов, они сменяли друг друга примерно каждые четыре-пять лет. Последний отчим, дядя Кузя, ушел от них года три назад, и с той поры Вероника Степановна уже не выходила замуж, предпочитая жить вдвоем с Наташей.
К слову, дядя Кузя был, по словам Наташи, самым приятным из маминых мужей.
— Ты так считаешь потому, что он был самый молодой, — предположила я.
Кузя был моложе Вероники Степановны лет на пятнадцать, а то и на все двадцать!
— Нет, — сказала Наташа. — Что ты! До него был Сеня — тоже молодой, но такой вредный, мама
