class="p1">Только моя пачка была не начата и, подбадриваемый своими подельниками, я передал её студенту, и два рубля тут же легли мне в руку. Посидев ещё немного, обсуждая сегодняшний улов, мы разошлись.
Возле самого дома, не выходя из куража, я, до неприличия осмелевший, лихо купил у проходящего одинокого иностранца за рубль пачку «Marlboro». В итоге неожиданный азартный бизнес сохранил мне рубль и принёс пачку сигарет. Чтобы более весомой казалась моя добыча — это целых двадцать сигарет с ароматным табаком из Вирджинии.
Я как-то спросил у своего товарища Гены Гриншпуна — большого знатока еврейского языка:
— Гена, слово «фарцовка» или «фарц» имеет отношение к еврейскому языку?
Я специально не спрашиваю, имеет ли оно отношение к идиш, потому что те слова и выражения, которым Гена меня научил «на идиш», не всегда все понимают, особенно евреи. Или я плохой ученик, или так говорят на его исторической родине в Аккермане. Но я знал твёрдо — только два человека понимали наш еврейский язык. Он — мой, а я — его.
— Азой! — воскликнул Гена, так и не раскрыв мне тайну этого восклицания, и продолжил: — Слушай сюда. Фарц — это значит какать. Но… — он многозначительно поднял брови и, глядя на меня поверх массивных очков, выдержал театральную паузу, затем продолжил:
— Фарценуть употребляется ещё в смысле пукнуть. Но не так, как в пионерском лагере, прошептал под одеялом, навонял и делаешь вид, что спишь. Нет. Фарценуть — это значит смело подойти и вызывающе, дерзко, громко бзднуть и быстренько свалить. Ты понял разницу?
Не понять было нельзя, но принять без скепсиса тоже. У самого Гены были большие пробелы в идиш. Как он однажды мне рассказывал, ехал он со своим двоюродным братом Семёном в такси, и Сеня его спрашивает:
— Генук. У тебя нэкейва есть? — имея в виду доступную девушку легкого поведения для необременительных сексуальных связей.
Гена слово «нэкейва» услышал впервые, но чтобы не упасть в глазах брата, руководствуясь предлагаемыми обстоятельствами — поездкой в такси и скорой оплатой по счётчику — он с деловым видом проверил свои карманы и со вздохом ответил:
— Ни копейки…
Так вот, решил я на глазах одноклассников проявить свою лихость и фарценуть сигареты. Неторопливо, вразвалочку, как матёрый деловой, направился я вниз по улице Розы Люксембург к входу в «Интерклуб», заинтересованно останавливаясь перед афишами филармонии и исподтишка кося глазами в разные стороны. Прошёлся прогулочным шагом вверх, вниз — никого. Вижу, идёт в клуб по всем приметам фронец. Я подошёл к нему и козырно, красуясь перед зрителями, произнёс набор заветных слов, но, услышав в ответ «No», продефилировал к ребятам и, разведя руками, констатировал:
— Нам сегодня не судьба. Возьмем в будке «болгарию» и не будем терять время.
— А ну, дай-ка мне, — сказал Митя, забирая у меня из рук четыре рубля, — держи гитару.
Мы остались стоять и смотреть, как Митя беззаботно прошёл вдоль филармонии и, подойдя к воротам «Интерклуба», нос в нос столкнулся выходящими оттуда иностранными матросами. Остановились, заговорили, Митя вручил им деньги, затем неторопливо рассовал по карманам сигареты и, улыбаясь, быстрым шагом поспешил нам на встречу.
И тут произошло непредвиденное. Распахнулась дверь билетных касс, оттуда выскочили два человека и заломили Мите руки за спину. Ещё один отделился от большого платана, перебежал через дорогу и встал перед Митей, поднеся к его глазам раскрытое удостоверение. Не давая опомниться, его быстро повели мимо нас по Пушкинской с высоко задранными за спиной руками, заставляя буквально носом цепляться за землю.
— Вы куда? — спросил Нинба, догоняя конвой.
— В милицию, — довольно ответил один из них, — хочешь с нами?
Нинба отстал, но и группа захвата остановилась тоже. Митя упёрся и никуда не хотел идти, они с трудом, всё больше заламывая руки, толкали его вперед. Наконец, все встали. Митя с покрасневшим лицом и вздутой венкой на виске им что-то быстро и напористо говорил. Они долго о чём-то переговаривались, после чего позволили Мите выпрямиться, но рук не отпускали, крепко вцепившись с двух сторон в его предплечья. Теперь конвоировали Митю по-другому — двое, плотно прижавшись к нему по бокам, а третий, замыкая шествие, семенил сзади и вертел головой, опасливо оглядываясь в нашу сторону.
— Это или тихари, или дружинники, — сказал Ян, — не отстаем, быстрее за ними.
Не зная, на что надеяться, поддерживая заданный блюстителями правопорядка темп, мы шли за ними гурьбой с абсолютно неуместными по такому случаю тортами, вином, шампанским, соком в трехлитровой бутыли и гитарой, которая без Мити почему-то сама не играет.
Митя и компания выглядели странно и комично. Все четверо в костюмах, трое в одинаковых чёрных, как из одного магазина, Митя в сером. Его немного коротковатые когда-то с манжетами брюки, прекратившие, в отличие от Мити, свой рост, открывали очень модные белые махровые носки, впервые надетые по случаю праздника. У всех четверых белые рубашки и галстуки, три узких и один стильный, широкий, в полоску у Мити. Шли торопливо, почему-то в ногу, и только белые носки, выбиваясь из общего стиля, мелькали среди чёрных полуботинок.
— Это же надо, — сокрушался Фанат, — а как все хорошо начиналось.
Нельзя не согласиться с Фанатом, начиналось всё действительно хорошо, даже слишком, но в продолжение им сказанного мои мысли имели совсем другую направленность. Прошло уже несколько минут, как Митю задержали, и вдруг я почувствовал по всему телу пробежавший холодок и мелкую, еле уловимую дрожь. Это страх. Я его узнал. Не скрою, в тот самый момент я боялся. Но не за Митю, мне было страшно за себя. Мне просто повезло… Мне просто чертовски повезло, что не я попал в засаду возле «Интерклуба», а он.
Мы продолжали гурьбой идти следом, я смотрел, как ведут Митю и физически ощущал себя на его месте, и мне было от этого не по себе. Везение? Случайность? Приди к «Интерклубу» позже на минуту и тогда мне, а не Мите, попались бы эти злополучные матросы-иностранцы. Сейчас не его, а меня вели бы в полуквартале от собственного дома с заломанными назад руками в милицию. Мне было Митю жаль, очень жаль. Боже! Как же я был близок к аресту! На лбу выступили капельки ледяного пота. Как мне повезло! Угрызений совести не было. Внутри было очень тревожно, сумбурно и неопределённо радостно. Мне было стыдно, но при этом я испытывал огромное облегчение.
Говорят, что история не имеет сослагательного наклонения. Не правда. Уж я-то точно знаю, что бы случилось со мной, если бы я пришел к
