напомнил Донхун слова Хэвона.
Так и есть. Человек ни за что в здравом уме не выбрал бы жизнь ведьмы. Дух сам искал хозяина и подчинял себе. Человек — слабое и безвольное существо в зачарованных руках неизвестной силы; всего лишь временная оболочка для бессмертного и живого сгустка энергии. Не принятие силы равнялось физической смерти. Большинство ведьм мирились с новыми правилами и теряли голову, практикуя магию.
Ужас давно поглотил человечество. Чем дальше, тем хуже для людей, но лучше для ведьм.
— Чувствуешь, как внутри проснулась сила? — Хэвон раскрыл книгу с ритуалами.
— Моё сердце ещё никогда так не рвалось из груди. Клянусь, я слышал, как трещали кости. Ладони безбожно горят, и, кажется, я хочу что-нибудь порезать. Ощущаю, будто готов свернуть горы и покорить космос.
Хэвон хмыкнул. Всё прошло успешно. Донхун принял Духа, а тот насытился его кровью и смертью души. Когда-то он чувствовал то же самое.
Блаженство и противоречие.
Донхун стал ведьмой. Наверное, если его матушка узнает, то ни за что не поверит, что её сын, которого она считала за ангела, стал кровожадной ведьмой. Донхун не должен ей говорить, иначе убьёт святой образ.
— Тогда, давай повеселимся, — Хэвон посмотрел на Донхуна. На дне его зрачков около костра плясали демоны. Он широко и зловеще улыбнулся.
Донхун рассмеялся, а затем с горящими от нетерпения глазами согласился:
— Давно пора!
Всю ночь напролёт две ведьмы смеялись, играли с пламенем свечей, разбрасывали и теряли магические булавки в траве, жгли сухоцветы, чертили кинжалами на земле руны. Кружили вокруг костра, гонялись за детьми, высовывали языки и ловили огненные искры. Читали разные заклинания и наполнялись силой от земли.
С наступлением рассвета шабаш рассыпался, чтобы собраться в следующий раз. Довольные и сытые ведьмы покидали лес.
— Твоя матушка гордится тобой, — нарушив тишину, сказал Донхун, когда они стояли на пороге его дома.
Хэвон оторопел, раскрыл губы, чтобы возразить. Проморгался. Затем ухмыльнулся, но окончательно растерялся.
Свершилось.
— Кажется, я оставил рассудок там. Наверное, поэтому она радуется.
Донхун прыснул от смеха.
— Она сказала, что хочет извиниться за всё и рада, что ты, наконец, вырос, — передал он слова матери.
— Тогда пускай придёт во сне.
Донхун подошёл к нему ближе и нежно обнял.
— Давай дружить.
Он не спрашивал, а утверждал. Хэвон застыл на месте и не знал, что делать.
— Давай. С тебя сладости, с меня — книги о магии, — он неуверенно положил ладони на чужие плечи.
— По рукам! — Донхун улыбнулся всё так же, знакомо, светло и дружелюбно.
Они распрощались и разошлись. Из Донхуна выйдет превосходная ведьма, Хэвон уверен. Светлость, которую излучал Донхун, невозможно убить ритуальным кинжалом.
И, кажется, у Хэвона появился первый друг после смерти человеческой души. Радовало то, что Донхун такой же как он.
Они разные, но с одинаковой сутью.
***
Хэвон ловко взобрался на крышу приюта по сваленному у стены хламу. Сел на самом краю, свесив босые ноги. Со стороны послышался глухой скрежет когтей. Просвет выбрался из своего убежища и приветливо мяукнул. Хэвон подозвал его к себе, запустил пальцы в бархатную шерсть и впервые искренне улыбнулся диску солнца.
Вдохнул поглубже, прикрыв глаза и позволил утреннему ветру обнять себя. Так свободно, он никогда себя не чувствовал. Сердце в груди упивалось и радовалось. Ненависть и невидимые оковы с плеч словно спали. Мать сказала, что гордится им. По-настоящему. И ему отчего-то хотелось ей поверить. Может, она, наконец, после смерти, поняла, что сделала.
Теперь её ледяная фантомная рука больше не сдавливала горло. Не душила.
Хэвон был кровожадной ведьмой, но по-человечески счастлив. Звон и бренчание амулетов и побрякушек в карманах успокаивало.
Кот на коленях спал, свернувшись калачиком, а Хэвон наблюдал за рождением дня, в который войдёт с широкой ноги и растопчет все сомнения.
Там, где заканчивается один путь, начинается другой. Кинжал, зарытый в лесу сегодня ночью, этому доказательство, звёзды-светлячки — наблюдатели, а две хихикающие ведьмы поклялись служить магии до самого конца.
Душа неунывающего чародея и тело смертельно больного
Ложный конец. Декабрь, 2008 г.
— Никогда не думал, что умру вот так…
«… в снежном лесу и луже собственной крови».
Ито Атсуши перед тем, как считать минуты до собственной смерти, помнил, как хрустел снег под ногами убийц. Словно ломались чьи-то кости. Помнил, как его схватили в подворотне и приставили нож к горлу, потребовав денег. Помнил, как боролся за жизнь тупым кинжалом, которым срезал травы в горах. Помнил запах кровавой стали, бензина и дешёвых сигарет.
Его тело вышвырнули в лесу и прикопали в снегу, чтобы точно никто не нашёл. Потому что он выбрал смерть, и потому что у него ничего не было.
На жестокий мир он смотрел одним глазом (второй, кажется, лопнул во время драки), будто глазное яблоко заплыло туманной дымкой. Атсуши несколько раз пытался встать, но переломанные ноги лишь беспорядочно дёргались.
Лежал полуживым в ворохе снега, пока ясное ночное небо не покрылось свинцовыми облаками. На щеках оседали снежинки. Лужа крови въедалась в белоснежный сугроб. Под разорванной одеждой тело больше не чувствовало холода. Иногда Атсуши откашливался кровью и хотел выдрать кадык, — что резался, набухал, взрывался, — да только руки онемели. А может, их и вовсе нет?
Он безмолвно плакал и хотел в последний раз взглянуть на небо. На звёзды. На белоснежные макушки деревьев. Произнести последнее заклинание. Выжить. Навестить дом любимой бабули-травницы. Вернуться к Акико, подарить розу и признаваться в любви. Снова и снова. Сыграть для неё на гитаре, посвятить жизнь. Услышать детский смех. Понаблюдать за светлячками и…
Невыносимо болело и сжималось умирающее сердце. Разрывалось.
Если бы он только мог, то сказал, как сильно любит бабушку Ханако и свою Акико. Как крепко обнял каждую и поблагодарил за то, что появились в его жизни. Попросил прощения за то, что так рано оставляет их. За то, что не послушал Ханако и ушел сегодняшней ночью. Оказалось, ритуал на благополучие и счастье стоил Атсуши
