кладке. Я извинилась и вышла в туалет. Там было тише и пахло табаком, но не жженым, а холодным, как будто крутили сигареты. Это не странно: все сворачивают самокрутки в туалете, если хотят добавить туда травки. То есть: все сворачивают самокрутки в туалете.
Прошла половина одиннадцатого, шум схлынул вместе с толпой. Из тех, кто был здесь до нашествия, остался только хмурый человек с дальнем углу. Он был в том возрасте, когда я терялась, назвать его мужчиной или стариком. Он был полулыс, и зачесал жидкий вихор на плешь. Волосы у него были цвета серо-коричневой мартовской грязи, которую носком ботинка сбиваешь с пластикового крыла над колесом машины. Мятая затверделая жижа охотно соскальзывает на землю и раскалывается на насквозь черные ломти снега, грязи и соли.
В пабе было гадко и неуютно. Не знаю, то ли англичанам не знакомо само понятие уюта, то ли их уют так непонятен иностранцам, то их жилища все как одно производят гнетущее, неприятное впечатление. Захламленность там странным образом сочетается с необжитостью, а беспорядок – с безличностью.
Ни в одном доме я не видела книг. Ни в одном доме я не видела старых вещей.
Англичане много переезжают, часто меняя по пять-десять городов. Они это делают с легкостью и без тоски. Студенты уезжают от родителей, старики – от взрослых детей. Семьи расползаются по хорошим университетам, престижным должностям, тихим уголкам и местам с возможностями. Три поколения, живущие в одном городе – большая редкость.
Возможно, поэтому, их дома выглядят так, как будто все в них не старее нескольких лет. В славянских домах символичность неизбывна. То ли дефицитные времена сыграли свою роль, то ли тоскующий менталитет красных углов и долгих вечеров сам в этому располагает. В русском доме вся вещность сентиментальна. На том стуле пятна от всех семейных торжеств. Эту жуткую вазочку привезли из Чехии. Англичане живут, скользя мимо предметности, им стыдно жить среди вещей, как будто это обесценивает их мысли и вдохновения. Они живут в ослепительном свете своей умозрительности, которая уничтожает объем и скрадывает грани. Они до смерти боятся удовольствий чувственного толка, и еще больше – что о них подумают, будто они способны наслаждаться жизнью.
– Таких жалких существ нигде на свете нет. Настоящий заповедник уродов – мрачно сказал Вардан, наблюдая за шумной компанией в пабе, – Даже теряюсь, жалеть их или презирать.
– А я их боюсь, – заметила я, – они заставляют меня чувствовать себя какой-то неполноценной.
– Это как?
– Они совершенно уверены, что все, кроме них – идиоты. Это смущает. Если я говорю с ними о том, что мне интересно, они считают, что я умничаю специально чтобы унизить их и досадить им. А если я говорю глупости, то они только убеждаются… С ними никак не выиграть. Хоть расшибись, они не поверят, что ты достоин того, чтобы с ними говорить.
– Это нормально. Называется снобизм.
– Нет, это называется лицемерие.
– Ты принимаешь все слишком близко к сердцу. И слишком много кого считаешь людьми.
И мы вернулись к Джонни.
Проскандалив впустую с минут с двадцать, я отчаялась и затихла.
– Ты напишешь про меня книгу? – Полувопросительно, полуутвердительно прошептал Вардан.
– Не знаю.
– Почему?
– Я никогда не могу рассказать одну историю дважды. Возьму на себя смелость предположить, что никто, кроме моряков и профессиональных рассказчиков не может.
– Почему?
– Потому что будучи рассказанной, история выцветает, размякает, тлеет и меркнет. Рассказанная история – печенье, слишком долго пробывшее в чашке с чаем. Я никогда не могу ее оживить, это невозможно, как бы она ни вдохновляла. Можно высушить намокший лист бумаги, но он никогда не станет прежним. Поэтому я не могу писать. Я обдумывала детали, подыскивала слова, но… Я их нахожу, но только однажды. Когда я наконец добираюсь до бумаги, печенье уже размякло, отвалилось и отвратительным блеклым комком плавает в чашке.
Вардан приподнял бровь.
– Тогда напиши, что я возможность.
– Что?
– Возможность. Одна из тех неожиданно неразрешившихся возможностей, которые могли бы, но не повезло.
Он поморщился.
– И я это понимаю. Хочется легкости и чего-то такого… Хочется вписываться в жизнь без труда, потому что на старания нет ни сил, ни времени. А я… Я чувствую себя полипом, который течение отрывает от коралла и относит… – он замялся и посмотрел на меня – кто знает куда, и гадай потом, что за планктон кругом, и стоит ли обосновываться и привыкать с этому камню, или это не камень вовсе, а затаившаяся камбала… Камбала, какая, к черту, камбала. Я хочу есть.
Я подняла на на него глаза.
– Пойдем найдем что-нибудь.
Мы встали – Вардан схватился на спинку кресла, чтобы не упасть – и вышли в пронизывающий ветер.
После получасового блуждания по пустынным Брайтонским переулкам, мы нашли людную пиццерию, перекрикивающую весь квартал.
Там было тепло, уютно, пахло горячим тестом, вином и печным дымом, и было полно шумного народу. Было тесно, все галдели, смеялись, и у всех краснели щеки. Столы были накрыты клетчатыми клеенками, а по стенам красовались дурацкие реликвии в безумном разнообразии от репродукций Микеланджело до флагов футбольных команд. Особое почетное место занимали акварелька Неаполя (отвратительная) и огромная черно-белая фотография. На ней фактурный итальянец руками пожирал фактурную пасту с тарелки с каемочкой.
– Вино? – спросил Вардан.
– На пиво?!
– Диво, – он ухмыльнулся.
– Хорошо.
Мы напились в дым.
– Отправь Джонни лечиться? – Стала снова приставать я.
– С чего? Он взрослый человек, и я ему не нянька.
– Отправь Джонни лечиться.
– Нет. Он не моя проблема.
– Ты, может быть, спасешь человека.
– Я не хочу его спасать. Я не хочу никого спасать.
– Отправь Джонни лечиться.
– Ты глухая? Сама отправь.
– Отправь Джонни лечиться.
– Ему это не поможет.
– Пусть не поможет, а ты купи слона.
– Да пошла ты…
На следующее утро голова болела до одури, солнечные зайчики нестерпимо резали глаза, но на душе стало легче.
– У тебя бывает такое, что ты вдруг, всего на секунду, видишь себя со стороны? – Спросила я, сидя в кровати и натягивая кеды.
– Конечно бывает. На тебе еще нет штанов, а ты уже обуваешься?
– Пол грязный. А ты замечал, что запоминаешь именно эти моменты? Ты можешь не помнить ничего, но помнишь всего какую-то ничего не значащую секунду: как ты, например, спускаешься по лестнице, или закуриваешь, или какой-то случайный вид из окна, и потом по этим мгновениям восстанавливаешь всю свою жизнь?
– Ну да.
– Так вот, ты никогда не задавался вопросом, что это, что ты помнишь? Почему именно эти моменты? Это действительно совершенные
