все мои воспоминания о здешних соседях, – закончила она свой рассказ. – Немного, как видите. Я в основном пела в тот вечер, Евграф Федоттчч.
– А досужие любопытные олухи терзали вас расспросами о лорде Байроне. – Комаровский кивнул, он выслушал очень внимательно ее рассказ. – Это как раз те, о которых и Черветинский упоминал – они все получили земли в наследство от убитого Арсения Карсавина.
– Карсавина убили тринадцать лет назад. А семью стряпчего и его дочь Аглаю всего два дня как. – Клер прямо глянула на Комаровского. – О семье стряпчего нам может рассказать здешняя белошвейка, которую ваш стражник ударил кулаком в живот. Мы сейчас поедем к ней – до Усова рукой подать отсюда. Или вы воздержитесь, генерал? Потому что вам неприятно и стыдно?
– Нет, вы меня плохо знаете, мадемуазель Клер. – Он поднялся из-за стола, выпрямившись во весь свой гренадерский рост. – Я способен говорить с любым человеком, если он мне нужен или полезен. Как белошвейка в данный момент. А насчет стыда… Кто она такая, чтобы мне ее стыдиться?
– Она человек. – Клер тоже поднялась и выпрямилась во весь свой невысокий рост (она едва доходила Комаровскому до плеча). – Она женщина, с которой поступили грубо, жестоко и бесчеловечно ваши солдаты. И возможно, она сама после всего случившегося не захочет с нами общаться. И укажет нам на дверь.
– Она – мне? Укажет на дверь?!
– Да. Я бы, случись такое со мной, вам бы указала.
– Садитесь в экипаж, мадемуазель Клер, – почти приказал Комаровский. – Вольдемар. – Он повернулся к слушавшему их английскую перепалку денщику, не понимавшему языка, однако внимательно следившему за выражением их лиц. – Одна нога здесь, другая там – в присутствие, на словах передашь, что я фельдъегеря с информацией письменной жду как можно скорее. А это тебе полтина, наймешь извозчика на обратный путь. Живо у меня!
Вольдемар полетел в Одинцово исполнять поручение.
Комаровский сел в экипаж рядом с Клер, а не на место кучера, он лишь удлинил вожжи, чтобы править лошадью.
– Такой вкусный был мед, Евграф Федоттчч, – тихонько сказала Клер, потупив глаза скромнехонько. – В Англии такого нет. Спасибо вам большое за угощение. Право, здесь на пасеке гораздо лучше, чем в Ново-Огареве со всей его пышностью.
Комаровский промолчал.
О малиновка моя… ты порхаешь с ветки на ветку, словно сердце мое терновый куст… Так говаривал порой Горди… Байрон.
Но этот русский медведь, генерал, граф, что наворачивает мед полной ложкой, молчит. И каменное выражение на его твердом лице.
Евграф Комаровский не проронил ни слова весь путь до Усова, где жила мятежная белошвейка.
Глава 14
Не упырь, но много хуже…
В селе Усово, до которого они домчали с ветерком, Евграф Комаровский спросил у встреченного на дороге мужика: где дом белошвейки, что господ-помещиков обшивает, и как, кстати, ее прозвание? Мужик, боязливо кланяясь, указал на одноэтажный домишко из бревен напротив старинной деревянной Усовской церкви, построенной еще во времена Василия Темного. Дом в три окна с резными наличниками, печной трубой и чердачной «светелкой», с пристроенными просторными сенями. Мужик сообщил, что зовется белошвейка Натальей Кошкиной, а проживает вместе со взрослыми детьми, что, мол, дома она – видел ее во дворе, кур она кормила только что.
Однако во дворе их встретили лишь тощие злые куры, и Евграф Комаровский направился прямо в дом (Клер едва за ним поспевала), ударом кулака решительно распахнул входную дверь и…
Сени, заваленные тюками с хлопковой тканью, выписанной господами из-за границы, дверь в светлую горницу – а в ней трое женщин. Клер узнала белошвейку, две другие были молодыми девицами – дочка-блондинка с длинной косой, одетая в светлое домашнее платье, и служанка в сарафане. Женщины, согнувшись, шили – на столе и на лавках высились стопки белоснежных батистовых и шелковых платков, на которых они искусно вышивали монограммы для будущих владельцев, то и дело сверяясь со страницами модного столичного журнала с образцами монограмм и шрифта для вышивки. Это была кропотливая работа, учитывая то, что служанка белошвейки явно была неграмотна и вышивала «по журналу» вприглядку.
Завидев на пороге «его сиятельство» ростом под потолок и Клер за его широкой спиной, они сначала впали в ступор. Белошвейка Наталья Кошкина молча поднялась. За ней встали ее дочь и служанка.
– День добрый, кр-р-расавицы, – раскатисто приветствовал всю честную компанию Евграф Комаровский. Клер заметила, что выражение его лица стало ну совсем уж каменным – этакая статуя самому себе из несокрушимого гранита.
Белошвейка Наталья не отвечала, но дочка ее сделала книксен, зыркнув на вошедших с испуганным недоумением. Служанка же сразу повалилась, как сноп, на колени.
– Не вели казнить, знатный барин, вели миловать, я ни при чем, ни в какие их дела острожные не вникаю, я только шью… шью…
На ее заполошный вой из соседней горницы вышел худой кудрявый юноша в нанковых панталонах и рубашке а-ля Байрон. Он был с пером в руках и в подтяжках, что сползали с его тощеньких плеч.
– Вся семья в сборе. – Евграф Комаровский кивнул. – Парень, тебя из острога выпустили по моему приказу. Ты у меня в долгу, понял? Как зовут?
– Ваня… Иван. – Младший Кошкин смотрел на графа с вызовом. – Я у вас пощады не просил, я хотел…
– За свободу, равенство, конституцию и прочую муру либеральную на каторгу загреметь. – Комаровский кивнул. – Ну и дурак. Памфлет твой глупый, стих в нем корявый, графоманов сейчас пруд пруди и без политических эскапад. Ты у стряпчего Петухова в помощниках служил?
– Да. А что…
– Что вам угодно, ваше сиятельство? – спросила белошвейка Наталья.
– Угодно с детьми вашими побеседовать о делах, представляющих уголовный интерес для расследования убийства стряпчего, его дочери и служанки. Дети ваши, как я наслышан, общались с несчастным семейством. А вы?
– Я знала Луку Лукича, он был хороший человек. Ваню к себе служить взял, помогать в делах. Но нам ничего не известно, слышали про убийство, но знать ничего не знаем. Оставьте детей моих в покое.
– Как чувствуешь себя, Наталья? – просто спросил вдруг Евграф Комаровский. – Живот болит?
Клер с великим вниманием и напряжением, следившая за диалогом, старавшаяся понять пусть и не все слова, но смысл, камертон беседы по выражению их лиц, замерла.
– Болит. Синяк громадный. Я думала сначала, офицер ваш мне всю утробу кулаком отбил, думала, печень лопнула. Я дохнуть-выдохнуть два дня потом не могла. Сейчас дышу, работать начала потихоньку.
– На лечение тебе и на прочие расходы, держи. – Евграф Комаровский вытащил бумажник, извлек сторублевую ассигнацию и
