– Да так, глупости… Ван Гог случайно заснял, как учитель биологии целует учительницу музыки в лаборатории…
– Как странно, даже не представляла их вместе.
В этот момент меня узнали в коридоре, но поскольку все дорожили своими ушами, то враги воздержались от громких комментариев, а остальные уважительно на меня таращились, помня о моей вспыльчивости. Однако пока что от стыда мне лучше не становилось. Учительница математики открыла нам дверь, окинув меня ироничным взглядом. У нее были какие-то новые штучки в волосах – она от них хорошела больше, чем от любого крема. Я слабо улыбнулся.
После урока я немного задержался, потому что чувствовал себя здесь в большей безопасности. Учительница сложила свои вещи и, поскольку я всё еще копался, принялась стирать с доски.
– Что-то не так, Виктор?
– Нет-нет, всё хорошо. Меня сфотографировали, чтобы потом перед всеми облить грязью, а так всё чудесно. И кстати, говорят, что стыд – это даже полезно время от времени…
– Я видела фотографии. Очень красивая девочка. В сущности, это, наверное, даже лестно.
Я пожал плечами. Разумеется, мне не хотелось вдаваться в детали насчет Мари.
– Может, и красивая, но не в моем вкусе, вот и всё. А случилось это из-за дурацких гормонов.
Она улыбнулась.
– Раз уж мы с вами тут начистоту… я заметил, что вы очень редко теперь носите своего ребенка в правой ноге…
– Да, Виктор, он теперь живет в сердце.
– Отличная новость.
Затем мы замолчали, чтобы не спугнуть эту застенчивость близости. День тянулся, словно старая резиновая змея. Я избегал Мари, потому что она постоянно спрашивала о фотографиях. В обед я заметил стоявшего у кабинета Счастливчика Люка Этьена – плохой знак. Я расспросил его, и тот рассказал, что у него большие проблемы. Он зашел в класс, когда все уже сидели по местам. Поскольку, как ему показалось, учительницы еще не было, Этьен заорал во всё горло: «Ну что, вас уже вздрючили?» – и сделал характерный жест руками. Но ему не повезло: учительница стояла у него за спиной. Причем не повезло дважды: вместе с директрисой. В итоге – хорошая взбучка.
– Затем директриса поинтересовалась, кем я хочу стать, – продолжил Этьен, – и конечно, я сказал, что проктологом. Она спросила меня, что это значит, а я ответил, что это значит лечить дырки в задницах. В итоге меня отправили к Счастливчику Люку.
– Кажется, от твоего призвания одни только проблемы.
– Понятия не имею, почему они все так против. Это не противнее работы стоматолога, а может, и приятнее. Просто с другой стороны, вот и всё.
День подошел к концу. Старательно избегая Мари, я в конце концов задумался, не избегает ли она меня. Я видел, как Хайсам и его отец начали новую партию в их каморке, помахал египтянину рукой, и тот кивнул мне в ответ: сдержанно, но твердо, будто ободряюще. Мне пришло в голову, что однажды он совсем перестанет разговаривать, но это не страшно, потому что есть люди, которым не нужны слова для общения. Как некоторым не нужны глаза, чтобы видеть.
Я неторопливо направился в сторону дома. Странно, но я не чувствовал никакой ненависти к Ван Гогу. В голове вертелась одна из фраз Хайсама: «Защита Нимцовича состоит в абсолютном владении ситуацией. И это осознание сильнее атаки противника». Похоже на то. Я пораскинул мозгами, чтобы еще раз попытаться понять его слова, но мозги раскидывались очень медленно. Как-то раз мой уважаемый египтянин заметил:
– Я не умнее тебя. Разница лишь в том, что мой мозг работает быстрее.
Но мне всё равно показалось, что разница огромная. Как если бы Бернар Ино[66] сказал своим соперникам после пятой победы на «Тур де Франс»: «Я ничем не лучше вас, просто кручу педали быстрее». Я полностью погрузился в эти размышления, когда всё пошло наперекосяк, прямо у церкви, на ярмарочной площади, где собирались игроки в петанк.
Потому что она была там. И выглядела очень странно. Примерно так я представлял себе Зевса в гневе на своих коллег. Не хватало только грома и молний. Если бы я не сохранил остатки гордости, то уже торпедой полетел бы к церкви молиться изо всех сил – на коленях, лежа на животе, стоя на голове. Я бы просил прощения у всех, даже у Зевса, потому что кто его знает. Наверняка Мари узнала мои шаги, потому что заговорила очень тихо, еще тише, чем обычно, хотя я предпочел бы, чтобы она на меня наорала.
– Я узнала про фотографии.
Я попытался заговорить, но из горла не вылетало ни звука. Наверное, я походил на рыбу без плавников.
– Мог бы и рассказать. Потому что, знаешь, я ничего не вижу.
У меня всё еще не получалось вымолвить ни слова. Я вспомнил старые фильмы, которые мы смотрели с папой по телевизору и в которых разоблаченный парень всегда получал по заслугам.
– Я очень глупо себя почувствовала, когда мне сказали, что на фотографиях – ты. Я не столько о чужом мнении беспокоюсь, сколько… Понимаешь, ты ранил мои чувства.
– Чувства? – спросил я с опозданием, словно мы находились в разных часовых поясах.
– Да, чувства… сам знаешь…
– Да, знаю. «Чувство. Способность чувствовать, воспринимать. Сложное эмоциональное состояние, которое длится и строится на представлениях. См.: Эмоция, Страсть». Я наткнулся на это слово вчера в словаре.
И зачем я впутал во всё это словарь! Но иногда такая смена темы срабатывает… Мне захотелось рассказать ей о своей теории, согласно которой вещи кажутся не такими страшными, когда читаешь их определения… Мари стояла передо мной, вытянув руки вдоль тела… Например, если вы найдете в словаре слово «рак», то узнаете, что оно связано с латинским словом «краб», и уже не так страшно… Теперь она хмурилась… Да говорю же, словари придумали, чтобы жизнь не казалась такой драматичной, поэтому я не очень удивился, когда узнал, что составителей словарей называют «бессмертными»…[67] Вдруг она замерла, и я даже подумал, что ее хватил столбняк. Из глаз Мари полились слезы, и это было любопытно, потому что я не знал, кажутся ли от этого глаза живее или мертвее. Я нащупал в кармане более-менее чистый платок. Она высморкалась, а ее нос покраснел. У меня же покраснело и сжалось в тряпочку сердце, я больше не мог сделать и шагу.
– Хочешь присесть? – спросил я ватным языком.
– Присесть?
– Да, на нашу скамейку.
Ее лицо окаменело. Я видел, как она замахивается, чтоб отвесить пощечину: это было слишком просто, я сделал шаг назад и, конечно, увернулся. Но Мари повернулась вокруг своей оси, как юла, и, потеряв равновесие, упала на землю. На ее расцарапанных коленях выступила кровь. И в этот раз я окончательно убедился в том, что я ничтожество. Самое ничтожное из ничтожеств. Даже пощечину не мог снести, а это первое дело. Мари рухнула в пыль прямо на глазах игроков в петанк. Она с трудом понялась на ноги, как новорожденный жеребенок. Я даже протянул ей руку, но понял, что Мари ее не увидеть. Она прошептала тихо-тихо:
