необычайно красив, — ответила она.
Он снова поцеловал ее. Он поцеловал ее веки.
— Поцелуй ты меня, — шепнул он.
Она улыбнулась. Взяла его лицо обеими руками и прильнула ртом к его губам. Он положил ладони на ее небольшую грудь. Она вздохнула.
— Надо возвращаться.
Луиза сжала его пальцы, и бок о бок они медленно пошли к дому.
— Я люблю тебя, — шепнул он.
Она не ответила, но еще крепче стиснула его руку. Они вошли в яркую полосу, падавшую из окон, затем поднялись в дом; на мгновение свет ослепил их. Эрик поднял глаза от карт и улыбнулся Луизе.
— Ходили к пруду?
— Нет, слишком темно.
Она села и принялась рассматривать картинки в иллюстрированной голландской газете. Затем, положив обратно, остановила глаза на Фреде. Она глядела на него пристально и задумчиво, без всякого выражения, словно он не человек, а неодушевленный предмет. Время от времени Эрик посматривал на нее с другого конца комнаты, и, когда Луиза ловила его взгляд, она улыбалась ему мимолетной улыбкой. Затем она поднялась.
— Пойду спать, — сказала она и пожелала всем спокойной ночи.
Фред устроился позади доктора и стал следить за игрой. Вскоре, разыграв очередной роббер, они решили кончить. За ними приехал старый «фордик», и четверо мужчин забрались внутрь. Когда они достигли города, автомобиль притормозил у гостиницы, чтобы оставить там доктора и Эрика, затем покатил к гавани.
Глава двадцать вторая
— Вам хочется спать? — спросил Эрик.
— Нет, еще рано, — ответил доктор.
— Зайдем ко мне, выпьем по глотку на ночь.
— Ладно.
Доктор не курил последние два вечера и собирался заняться этим сегодня, но был не прочь и подождать. Отложить удовольствие — значит увеличить его. Он трусил за Эриком по безлюдным улицам. В Канде рано ложились спать, и вокруг не было ни души. Доктор шел семенящей походкой, на каждый шаг Эрика приходилось его два. Короткие ножки и торчащий вперед живот делали его особенно смешным рядом с длинноногим гигантом. До дома датчанина было не более двухсот ярдов, но, когда они подошли к нему, доктор уже слегка запыхался. Дверь оставалась незапертой — на этом острове, где нельзя было ни убежать, ни продать краденого, никто не опасался воров, — и, распахнув ее, Эрик прошел вперед, чтобы зажечь лампу. Доктор опустился в самое удобное кресло и ждал, когда Эрик принесет стаканы, лед, виски и содовую. В неверном свете парафиновой лампы его седые волосы ежиком, курносый нос и багровый румянец на широкоскулом лице приводили на ум пожилого шимпанзе, маленькие блестящие глазки посверкивали обезьяньей лживостью. Надо было быть очень глупым человеком, чтобы подумать, будто эти глазки не распознают притворства, но, возможно, только очень умный человек понимал, что даже за самыми неловкими словами и неуклюжими манерами они непременно распознают честность. Доктору не было свойственно принимать на веру то, что ему говорили, как бы правдоподобно оно ни звучало, хотя лишь слабая тень лукавой улыбки выдавала его мысли; но за прямодушие, каким бы оно ни было наивным, и искреннее чувство, каким бы оно ни было нелепым, он платил симпатией, быть может, немного иронической, но всегда исполненной терпимости и доброты.
Эрик налил своему гостю, затем себе.
— А где миссис Фрис? — спросил доктор. — Умерла?
— Да. В прошлом году. От сердца. Она была превосходная женщина. Мать ее приехала из Новой Зеландии, но, глядя на Кэтрин, вы приняли бы ее за чистокровную шведку. Настоящий скандинавский тип: высокая, статная, белокурая, как богиня из «Песни о нибелунгах»[46]. Старый Свон часто говорил, что в молодости она была красивее Луизы.
— Очень хорошенькая девушка, — сказал доктор.
— Миссис Фрис была для меня как мать. Я проводил в поместье все свое свободное время, а если не являлся к ним несколько дней, чтобы не злоупотреблять их гостеприимством, она сама приходила за мной сюда. Мы, датчане, знаете, считаем голландцев довольно скучными и недалекими, так что возможность бывать в доме Фрисов была для меня настоящей милостью богов. Старый Свон любит говорить со мной по–шведски. — Эрик рассмеялся. — Он почти совсем забыл язык, говорит наполовину по–шведски, наполовину по–английски, да еще вставляет малайские и японские слова. Сперва мне было очень трудно его понимать. Забавно, что можно забыть родной язык. Мне всегда нравился английский. Так прекрасно было вести долгие беседы с Фрисом! Я никак не ожидал встретить здесь настолько образованного человека.
— Не могу понять, как он здесь очутился.
— Фрис прочитал об этом острове в какой–то старой книге о путешествиях. Он рассказывал мне, что мечтал попасть сюда с раннего детства. Смешная вещь — он вбил себе в голову, что это единственное место на свете, где ему хотелось бы жить. И знаете, это странно: он забыл название острова, нигде не мог найти книжку, в которой о нем прочитал, знал только, что это одинокий остров в небольшом архипелаге между Целебесом и Новой Гвинеей, где море пахнет пряностями и стоят огромные мраморные дворцы.
— Это больше похоже на то, что читаешь в сказках «Шахразады», чем в книге о путешествиях.
— Как раз то, что очень многие и надеются найти на Востоке.
— Порой и находят, — пробормотал доктор.
Он думал о величественном мосте, который пересекал реку у Фучжоу. Под ним было оживленное движение: большие джонки, с нарисованными на носу огромными глазами, чтобы видеть путь перед собой, вупаны с тентами, плетенными из пальмовых листьев, хрупкие сампаны и тарахтящие моторки. На барках обитал беспокойный речной народ. Посреди реки мужчины в набедренных повязках ловили с плота рыбу при помощи бакланов. Это зрелище можно было наблюдать часами. Рыбак посылал баклана в воду, тот нырял, хватал рыбу, а когда птица поднималась на поверхность, он подтягивал ее за веревочку, привязанную к ноге; затем, пока баклан сердито хлопал крыльями, пытаясь вырваться, он сжимал ему горло, и тот изрыгал только что проглоченную рыбу. В конце концов, в «Шахразаде» тоже рассказывается об удивительных приключениях рыбака, пусть тот и ловил рыбу на иной, свой, лад.
Датчанин продолжал:
— Фрис приехал на Восток, когда ему было двадцать четыре года. Он расспрашивал всех, с кем встречался, не слышали ли они о таком острове, но, знаете, в Малайской федерации и в Борнео мало что известно о здешних краях. В молодости он был то, что называют «перекати–поле», и все время ездил с места на место. Вы слышали, что говорил ему старый Свон, и я думаю, так оно и есть. Он не мог надолго удержаться на одной работе. Наконец он попал сюда. Ему рассказал об острове
