Потом мы покатили по Южному Бостону, который все, кроме туристов или тех, кто поселился у нас недавно, называют просто «Юг». Мимо тянулись ряды обшарпанных трехэтажных домов, стоявших плотно, как фанаты на рок-концерте. Юг меня потрясает. Большая его часть — бедная, тесная, беспокойная и неприглядная — ничем, пожалуй, не уступит пресловутому нью-йоркскому Бронксу — грязному, скверно и скудно освещенному, заполненному злобными панками с бейсбольными битами в руках. Однажды на шествии в День святого Патрика некий очень типичный ирландский паренек с трилистником на майке повстречал кучку других ирландских юнцов с точно такими же трилистниками. Вся разница была лишь в том, что у него на майке зеленые буквы складывались в слово «Дорчестер», а у них — в слово «Юг». Разница оказалась для него роковой — его сбросили с крыши.
Мы въехали в Дорчестер, покрутились по периметру Коламбия-парка, и я затормозил у церкви. Еще на лестнице были слышны телефонные звонки. Что за день такой? На десятом звонке я успел схватить трубку:
— Кензи — Дженнаро.
Энджи хлопнулась в свое кресло, а неизвестный голос произнес:
— Не вешайте трубку. С вами будут говорить.
Я обошел стол кругом, уселся, в ответ на вопросительный взгляд Энджи пожал плечами. В этот момент трубка ожила:
— Мистер Кензи?
— Я за него.
— Я говорю с Патриком Кензи? — Мой собеседник явно не привык общаться с такими вот умниками.
— Допустим. А с кем имею честь?
— Значит, ты и есть Кензи, — произнес голос. — Как дышится?
Я глубоко, со всхлипом, вдохнул воздух и шумно выдохнул:
— Замечательно, особенно с тех пор, как я бросил курить.
— Угу-у. — Слова моего собеседника падали медленно, как кленовые листья. — Лучше бы тебе не привыкать к этому занятию. Не то втянешься — жалко будет бросать. А придется. — В его интонациях все еще ощущались тягуче-ленивые южные нотки, не уничтоженные долгими годами житья на севере.
— Ты всегда так говоришь, Сосия, или только сегодня потянуло на иносказания?
Энджи выпрямилась в кресле и подалась вперед.
— Ты еще коптишь небо, Кензи, по одной-единственной причине: нам надо с тобой обсудить кое-что. Но я могу послать кого-нибудь, и тебе сломают хребет. Важно только, чтобы ты мог шевелить языком.
Я поскреб неожиданно зачесавшуюся поясницу.
— Что же, Сосия, присылай. Проведу еще пару-тройку ампутаций. Скоро вся твоя банда останется без рук без ног.
— Легко храбриться, сидя в офисе — светло, тепло и безопасно.
— Ничего не попишешь, Марион, дела надо делать.
— Ты сидишь? — спросил он.
— Угадал.
— Сидишь в кресле возле кассетника?
Все нутро мне внезапно обжег ледяной холод.
— Ну, сиди-сиди. Только не вставай, если не хочешь увидеть, как твоя оторванная задница вылетит в окно. — Сосия хихикнул. — Счастливо оставаться, Кензи. — Он повесил трубку.
— Не шевелись, — сказал я Энджи, хотя она-то как раз могла шевелиться сколько влезет.
— Что? — Она поднялась на ноги.
В комнате ничего не взорвалась, но я все-таки здорово перетрусил. Что ж, по крайней мере, теперь мы могли быть уверены, что Сосия не заложил бомбу и под ее кресло — так, для смеху.
— Сосия сообщил, что под моим креслом — бомба.
Энджи застыла как в столбняке, превратилась в восковую фигуру, не успев опустить поднятую ногу. При слове «бомба» такое иногда случается.
— Позвонить в полицию? — выговорила она после глубокого вздоха.
Я же старался не дышать. Существует возможность, внушал я себе, что кислород, попав ко мне в легкие, усилит давление на нижние конечности и тем самым приведет к детонации. Однако не исключен иной, не менее чудовищный замысел — взрывное устройство сработает, когда давление не увеличится, а уменьшится, то есть когда я выдохну. Так или иначе, я не дышал.
— Позвони, — сказал я, и сам удивился тому, как потешно звучит голос, когда говорящий задерживает дыхание: натуральный утенок Дональд, больной простудой. Потом закрыл глаза и добавил: — Нет, постой. Сперва посмотри под креслом.
Это было старое деревянное кресло. Учительское кресло.
Энджи положила трубку. Опустилась на колени возле кресла. Все это заняло у нее довольно много времени — никому ведь не хочется оказаться нос к носу со взрывным устройством. Она засунула голову под кресло, и я услышал, как она шумно выдохнула:
— Ничего не видно.
Я снова начал было дышать, но тут же прекратил. Может быть, взрывчатка заложена в дерево.
— Посмотри, — прокрякал я. — Рама не повреждена?
— Что? — спросила Энджи. — Я не понимаю.
Зажмурившись, я выдохнул и повторил вопрос. Энджи обследовала кресло часов шесть или семь — так мне, по крайней мере, показалось — и наконец сообщила:
— Нет. — Она выползла из-под кресла и уселась на полу. — Под креслом нет бомбы, Патрик.
— Это замечательно, — улыбнулся я.
— Ну?
— Что «ну»?
— Вставать собираешься?
Я представил свой зад, проносящийся у меня над головой.
— Что за спешка?
— Никакой спешки. Так встанешь или нет?
— Может, мне здесь нравится.
— Вставай, — сказала она и сама поднялась с пола. Протянула ко мне руки. — Вставай. Иди ко мне.
И я послушался. Оперся о подлокотники и сделал попытку встать. Ничего не вышло. Мозг отдавал приказы, но тело выполнять их не желало. Насколько профессионально работают люди Сосии? В силах ли они заложить взрывчатку в кресло, не повредив его? Разумеется, нет. Много есть на свете способов умерщвлять людей, но чтобы в тонкой деревянной раме оказалась абсолютно незаметная бомба… Первый раз слышу. Не исключено, конечно, что мне будет оказана честь стать первопроходцем.
— Юз…
— Что?
— Готов? Давай!
— Ладно. Вообще-то…
Энджи схватила меня за руки и выдернула из кресла. Я упал на нее, и мы повалились на стол. Взрыва не последовало. Энджи рассмеялась так, будто в ней самой что-то взорвалось, и я понял, что она не вполне была уверена в успехе нашей операции. И все же она помогла мне выбраться с проклятого кресла.
Я тоже рассмеялся. Так смеется человек, неделю не смыкавший глаз, человек, идущий по лезвию бритвы. Я стоял вплотную к Энджи, крепко обхватив ее талию, и чувствовал, как поднимается и опускается ее грудь. Нас обоих пробила испарина, но глаза ее мерцали, зрачки расширились, будто мгновение, так и не ставшее для нас последним, опьянило ее.
В это мгновение я и поцеловал Энджи. Она вернула мне поцелуй. Внезапно все обрело особую резкую отчетливость — и донесшийся снизу звук автомобильного клаксона, и аромат свежего летнего воздуха, перемешанного с весенней пылью, осевшей между стеклами, и солоноватый вкус испарины, выступившей на лбу, и легкая боль, которую я ощущал на не до конца еще заживших губах, и горьковатая свежесть светлого пива, выпитого час назад, но все еще холодившего язык и зубы Энджи.
