ее открытия.
На небольшом самолете ЛИ-2 вылетели в Добровольский. Вместе с поляками, которые раньше не бывали в Антарктиде, летел большой знаток этих мест Л. И. Дубровин. В Добровольском они намеревались пробыть всего несколько часов, поэтому не взяли с собой ни продуктов, ни спальных мешков — летели, что называется, налегке. Самолет быстро добрался до оазиса, до него было всего около 350 километров. Место для посадки выбрали на большом озере, рядом с постройками станции. Самолет снизился, побежал по льду, остановился и тотчас провалился в лед и сел на брюхо. Лед на озере оказался тонким, под ним было полтора метра воды и только ниже снова лед, более прочный. Опасались, что машина провалится совсем, и, дав радиограмму об аварии, все покинули ее и пошли к станции.
Положение сложилось неприятное, нужно было искать в Добровольском посадочную площадку для самолетов, а в Мирном теперь оставались только более мощные ИЛ-14, для которых нужна довольно длинная взлетная полоса. Как назло, задул сильный ветер. Однако в тот же день потерпевшим аварию сбросили спальные мешки, теплую одежду, продукты.
Прошло несколько дней. В оазисе искали подходящее место для посадки самолета. Наконец его обнаружили на ледниковом щите в нескольких километрах от станции. Как только установилась погода, всех вывезли в Мирный. В тот же день поляки были уже на борту «Оби», и судно ушло к станции Молодежной.
Теперь было объявлено, что с 25 января выход на лед всех видов техники воспрещается. Для окончания работ и подготовки к переезду оставалось дня два. Мы в последний раз приехали на остров и увидели, что отсюда действительно пора выбираться. Трещина, через которую мы переправлялись на пути к лунке расширилась и теперь достигала полутора метров, с трудом удалось найти место, чтобы перетащить сани и переправиться самим. Вода в лунке, раньше идеально спокойная, теперь равномерно колебалась вверх и вниз, по крайней мере, сантиметров на тридцать. Где-то уже шел взлом припая, и подо льдом сюда доходили волны — дыхание открытого моря. Время от времени по льду прокатывался глухой гром, рокот и скрежет, казалось, лед оживает после долгого зимнего покоя, начинает пробуждаться и шевелиться. Трудно было сказать, сколько он продержится, может быть, еще несколько недель, но возможно, что всего неделю или лишь несколько часов. Пора было кончать работы, пока не поздно. Сделали еще три погружения, и практически вся намеченная программа была выполнена. Пушкин, самый наблюдательный из нас, погрузился, чтобы в последний раз поискать редких животных. Он нашел несколько разных видов, но оказалось, что все они хоть по одному разу да представлены в наших коллекциях. Это доказывало, что вблизи лунки дно было обследовано уже довольно хорошо. Свой второй спуск Саша использовал для того, чтобы собрать крупные, типичные экземпляры губок, такие, которые можно было бы выставить в Зоологическом музее. Их следовало собрать вместе с камнями, на которых они растут, тщательно законсервировать и высушить, избегая малейших повреждений рыхлых тканей. Забрали и огромную губку, рядом с которой мы фотографировались под водой. Тут пришлось немало повозиться: губка была больше человека, не хватало рук, чтобы ее обхватить, да и сам материал был очень мягким и непрочным. Огромная бугристая губка с трудом прошла в нашу лунку, и нам с Грузовым пришлось немало попыхтеть, вытаскивая ее из воды. Затем губку на санях торжественно отвезли к балку и поставили сушиться.
Проделали последний рейс с нартами, нагруженными всем снаряжением, и с работами на отмели было покончено. Мне еще предстояло погрузиться на старом месте, рядом с балком, у самого берега острова. Пушкин просил достать с большой глубины несколько губок-кувшинов, кроме того, на дне оставалось подводное ружье, несколько скребков и еще кое-какие мелочи, которые мы обычно не поднимали на поверхность при погружениях. Лунка еще со времени большой пурги была занесена снегом, но он уже сильно подтаял — этому способствовало то, что остатки взрывчатки окрасили воду в лунке в красный цвет. Мы легко пробили в снегу небольшое отверстие, и я опустился под воду. Как уже упоминалось, обычно мы не погружались второй раз в день глубже 20 метров, а губки росли на сорокаметровой глубине. На этот раз я решил сделать исключение: между спусками прошло больше шести часов, да и первый раз я был неглубоко.
Быстро нырнул на двадцатиметровую глубину — там на площадке лежали инструменты и ружье — и, не задерживаясь, спланировал вниз. Еще раньше я заметил небольшое скопление губок, которое располагалось заметно выше, чем сплошные заросли, — теперь я опустился прямо туда, глубина оказалась 42 метра. Нужно было действовать быстро, внизу я мог пробыть только 15 минут. Осторожно отделил от стены большой кувшин, еще и еще. Положить их было некуда. Пришлось одну губку прижать локтем, вторую надеть на левую руку, третью я взял в правую и, изловчившись, дал Пушкину сигнал подъема.
Саша тоже знал, что времени у меня немного, и тянул изо всех сил. Я стремительно несся вверх, пробивая головой тучи мелких пузырьков воздуха, выдохнутых несколько секунд назад. Казалось, я мчусь в скоростном лифте, не видя кругом ничего, кроме мелькания бесчисленных пузырей. Руки были заняты огромными губками, и я никак не мог подать сигнал замедлить подъем — пришлось бы выбросить губку. Наконец, не выпуская добычи, я захватил веревку рукой и дернул ее: рядом как раз появились смутные очертания двадцатиметровой ступени. По инерции поднялся еще немного, и всплытие прекратилось. Всплывать к лунке я не собирался и, положив губки, снова спланировал в глубину. На этот раз оторвал две большие губки и снова стремительно поднялся до двадцатиметровой глубины, теперь я был наготове и рванул веревку заранее. Оставалось решить, спускаться еще раз или нет; Пушкин не давал мне сигнала, значит, срок безопасности еще не истек, но ведь и на подъем губок наверх с глубины 20 метров понадобится много времени. Посмотрел на манометр — воздуха еще было много — и снова спустился вниз, сорвал еще две губки. Теперь я всплывал уже до самой поверхности, подъем опять был неприятно быстрым, я чувствовал себя беспомощным и больше всего опасался удариться головой об лед, так как, хотя вода и смягчает удар, это удовольствие небольшое. Все обошлось благополучно, но я всплыл слишком быстро, много быстрее, чем предусматривают правила, и, отдав губки, снова моментально нырнул вниз — это избавляло от опасности кессонной болезни. Потом пришлось еще трижды погружаться за губками, положенными на площадке, ружьем и инструментами, а в конце провести несколько минут на трехметровой глубине,
