уловок, к тому же брюзгливость помогала держать людей на расстоянии, что было ей теперь на руку. Николас стал исключением, он был родным ей человеком, к нему можно было быть подобрее.
Взойдя на второй этаж, Эвелин толкнула дверь кабинета, но дверь не поддалась – не иначе, придавленная чем-то изнутри. Она несильно ударила в дверь плечом – не хватало ей перелома хрупкой косточки! Дверь приоткрылась самую малость, но и этого Эвелин хватило, чтобы нырнуть в комнату.
Там все оказалось не так плохо, как она боялась. Непонятно, что так возмутило Николаса! Да, везде, где только можно, лежали книги, но на персидском ковре еще не до конца выгорели алые медальоны.
Ясно было, что относительно недавно здесь кто-то побывал. На тех местах, откуда забрали какие-то предметы, не было пыли. Все вместе смахивало на декорацию, и это даже доставило ей удовольствие, пусть и немного извращенное.
Потом Эвелин повернулась, посмотрела на книжные полки за дверью – и обомлела. Куда подевались книги? Стоя с разинутым от удивления ртом, она смотрела на пустую полку длиной в добрых три фута: там не осталось ни одной книги! Покачнувшись от изумления, Эвелин шагнула к полке, уже не помня об опасности обо что-нибудь удариться.
Она не знала, каких книг недостает, но это было неважно, книги при необходимости можно было бы заменить другими. Но вместе с книгами с полки могло исчезнуть кое-что еще, неизмеримо более важное.
Сердце так колотилось, что стук отдавался в ушах. Подойдя к полке, она зажмурилась от страха, но, когда осмелилась открыть глаза, облегченно перевела дух. Все стояло на прежнем месте, строго по годам, – ее дневники. Эвелин с детства была яростной приверженкой ведения дневников. Чувствуя себя чужой в родном доме, она находила в дневниках отдушину, сбегала в их компании от повседневных мук. В детстве она тщательно прятала дневники от родных, никому из них она не доверила бы свое сокровище из страха быть поднятой на смех.
В последние годы прятать дневники было уже, конечно, не от кого, вот она и решила расставить их на полке. Читала она их нечасто, но само их присутствие напоминало ей о прежней жизни. Сейчас перед ней стояли дневники за более чем десять лет. Было бы невыносимо больно открыть тот или другой и прочесть самые потаенные мысли того человека, каким она была когда-то. Но выбросить их было превыше ее сил. Слишком многое от нее обрело в них словесную форму. Каждый из дневников фиксировал частицу ее прежней жизни: детские годы в этом доме, бегство в Лондон и проведенные там чудесные годы, наконец, чудо жизни с красавицей-дочкой. До того, как… До того, как Эвелин перестала прикасаться к своим дневникам.
Но шли годы, и постепенно к ней вернулось желание заглядывать время от времени в свою прежнюю жизнь. Она начала опасливо со своего детства, с годов в обществе Питера и Джоан. Читая, она вспоминала, как мало общего было у нее с семьей. Она всегда от нее обособлялась, постепенно, по крайней мере мысленно, становилась сама по себе – с того возраста, как начала себя осознавать.
Потом, осмелев, она стала читать дневники один за другим. Было удовольствием снова вернуться в лондонские годы, вспомнить жизнь в запущенной квартирке на Кентиш-Таун-роуд, Бренду, чудесного Теда.
Настал черед описаний ее жизни со Скарлетт. Посвященных дочке дневников было совсем мало, тем дороже была ей каждая строка, она смаковала ее, как хорошее вино, каждая фраза наводила на трепетные воспоминания. В конце концов она нашла силы, чтобы прочитать самый последний дневник. После 1983 года записей уже не появилось, в них не было смысла.
Но где он, ее последний дневник? Дневник за 1983 год не был похож на остальные, сразу бросался в глаза. В отличие от простых деловых томиков, этот был с маргаритками на обложке: она пришла покупать его вместе со Скарлетт, та его и выбрала. И вот теперь он пропал. Она искала его, все сильнее отчаиваясь, и не находила.
Пространство на полке, очищенное Николасом, находилось справа от дневников. Не мог же он прихватить последние вместе с ненужной беллетристикой в бумажных обложках? Но ведь смог же! Эвелин стала в панике искать на полу коробку, в которую он складывал книги. Вдруг он еще ее не забрал? Он говорил, что отнесет книги в благотворительную лавку. Что, если до этого еще не дошло?
Коробки она не нашла. Ни коробки, ни книг, ни дневника.
Эвелин затошнило. Надо же было так случиться, чтобы пропал самый ценный из всех! Этого нельзя было себе представить. И тем не менее именно это и произошло.
Эвелин перебралась из кабинета к себе в спальню и схватила мобильный телефон. Скорее позвонить Николасу! Куда бы он ни отнес коробку, пускай вернет обратно.
28
Пип распахнула тяжелую дубовую дверь, вошла в библиотеку и мигом перенеслась в прошлое. Она забыла библиотечный запах, но он оказался таким явственным, что она удивилась, что не замечала этого в детстве, когда проводила здесь уйму времени. К знакомому запаху старой бумаги добавлялись другие: пчелиного воска, десятилетиями втираемого в полки, плесени и сырости, сопровождающих в старых домах морскую соль, немытых человеческих тел. Это сочетание вернуло Пип в детство быстрее, чем любая популярная мелодия тех лет.
К ее радости, старая библиотека осталась прежней. Посредине добавилось столов, на которых вместо ежедневных газет стояли компьютеры, но в остальном все было так же, как в девяностые.
Стоя на пороге, Пип чувствовала странную ностальгию. За прошедшие годы она бывала во многих местах, где концентрировалась ученость, но этой библиотеке была присуща некая неуловимая неповторимость. У нее в горле встал ком, который она с трудом проглотила. После того, что она испытала накануне вечером, нельзя было снова давать волю слезам – кто знает, когда они иссякнут?
Пип расправила плечи и направилась к деревянной стойке, за которой в былые времена штамповали книги. Теперь обходились чип-картой, но в этом не было былого волшебства. Звук штампа ничто не могло заменить.
За стойкой стоял мужчина. Пип подумала, что это может быть мистер Ланкастер, библиотекарь времен ее детства, но нет, это был другой человек.
– Чем вам помочь? – спросил он учтиво.
– Вы по-прежнему переносите на микрофиши Southwold Gazette?
– Да, переносим, – подтвердил он с улыбкой, говорившей о том, что это совсем не популярный вопрос и что библиотекарь с радостью их ей выдаст. – Какой год вас интересует?
– Тысяча девятьсот восемьдесят третий, пожалуйста, –
