и попросил расписаться.
— Я могу идти? — нервно дернулся Баранкин.
— Идите, — вздохнул следователь, — в принципе, мне картина ясна, вы мне больше не нужны.
Домой в этот день Баранкин не пошел, зато отправился играть в карты, выиграл, проиграл, снова выиграл, забрал причитавшийся ему выигрыш, позвонил приятельнице и поехал вместе с ней в ресторан. Там основательно напился, да так, что впоследствии только и мог вспомнить, как его укладывают на диван и стаскивают брюки. Дальше шел полный провал, бездна, лишенная даже намека на сновидение, кромешный ад.
…Есть, конечно, искус написать о том, что утром, проснувшись, Баранкин осознал, что превратился в страшное насекомое. Но об этом уже когда-то написал Франц Кафка, тщедушный чешский еврей, боявшийся всего на свете и напридумавший в своих кошмарах такое, что Баранкину и не снилось.
Да и потом: Баранкин не любил Кафку, о чем говорил Розе тогда, на пляже, незадолго до того, как она ушла в море, чтобы не вернуться.
Как можно любить того, кто менял женщин, как перчатки, бежал от них, а одной из своих возлюбленных мог написать: «Я грязен, Милена, бесконечно грязен, оттого-то у меня мания чистоты. Нет песни чище той, что поется в безднах ада…»?!
Бесноватый
Новелла-фантазия, к 200-летию Н. В. Гоголя
Праздничный, веселый, бесноватый, С марсианской жаждою творить…
Н. Тихонов, из сборника «Орда»
…А некоторые, знавшие Чарткова прежде, не могли понять, как мог исчезнуть в нем талант, каким образом может угаснуть дарование в человеке, тогда как он только что достигну л еще полного развития всех сил своих.
Но этих толков не слышал упоенный художник. Уже он начинал достигать поры степенности ума и лет; стал толстеть и видимо раздаваться в ширину…
Н. Гоголь, «Портрет»
…Разглядывая на простеньком, тоненьком конверте фамилию отправителя, Николай Тихонов буркнул себе под нос:
— Опять этот бесноватый! Что же мне с тобой делать? — и обшлагом рукава осторожно отер новенький орден, и без того лучившийся на пиджаке нежным светом славы.
Сливы лиловели в огромной хрустальной вазе, вазелинистого цвета виноград подставлял лощеные бока утреннему солнцу, проникавшему, вопреки всему, сквозь обильные кружева занавесок.
Тихонов машинально-меланхолично отщипнул округлую виноградную Ягодину, запил ее искрящимся «боржоми» и, чертыхнувшись, вскрыл конверт. Сердце неприятно забилось в ожидании очередного фортеля, на который был способен опальный поэт.
— Так. — сказал Тихонов, и, пробежав глазами короткую записочку, сказал сам себе: — Еще чего? — И еще раз прочитал вслух:
«Дорогой Николай Семенович! Повторяю: никто из вас не знает, что делается со мной.
Сейчас дело пахнет катастрофой.
Вмешайтесь, пока не поздно.
Верьте каждому слову моей жены.
Спешите. Иначе все кончится непоправимо.
О. Мандельштам»…
Тихонов задумался.
В это время в комнату неслышно, как кошка, зашла шаловливая жена и встала у него за спиной.
— Коленька, — сказала она, ласково коснувшись его плеча, — звонили из журнала, хотят у тебя заказать статью о творчестве Гоголя.
— А? — Тихонов вздрогнул. — При чем тут Гоголь?
— Не знаю… — жена прижалась к нему, нежно дыша в его коротко остриженный, крутой и упрямый затылок.
— Подожди… — он властно отстранил ее.
— Что такое, Коленька? — капризно спросила она.
— Гоголь, Гоголь… — задумчиво сказал Тихонов, и вдруг безо всякого перехода добавил: — А этот? Голь перекатная! А тут — Гоголь!
— Ты о чем? — непонимающе спросила жена.
— О письме Мандельштама! — недовольно буркнул Тихонов. — Тоже мне, обскурант…
— А что это значит, Коленька?
— Из письма Белинского к Гоголю, — пояснил Тихонов. — Понимаешь, после того, как классик сбрендил и выпустил в свет «Выбранные места из переписки с друзьями», Белинский, который боготворил его, написал ему резкую отповедь И там были такие знаменитые строки: «проповедник кнута, апостол невежества, поборник обскурантизма и мракобесия, что вы делаете?»…
Жена с восхищением посмотрела на своего орденоносного мужа.
…Поздно вечером Николай Тихонов тихо, чтобы не разбудить мирно сопевшую, сомлевшую от будничных дел супругу, зажег настольную лампу, сияющую мягким, неназойливым светом, взял с прикроватной тумбочки заранее припасенный томик Гоголя и открыл его на первой попавшейся странице. Шевеля серьезными губами, стал стремительно читать, пока не дошел до следующих строк:
«Нет, — сказал он сам в себе, — чей бы ты ни был дедушка, а я тебя поставлю за стекло и сделаю тебе это золотые рамки». Здесь он набросил руку на золотую кучу, лежавшую пред ним, и сердце забилось сильно от такого прикосновенья. «Что с ним сделать? — думал он, уставя на них глаза. — Теперь я обеспечен, по крайней мере, на три года, могу запереться в комнату, работать. На краски теперь у меня есть; на обед, на чай, на содержанье, на квартиру есть; мешать и надоедать мне никто не станет; куплю себе отличный манкен, закажу гипсовый торсик, сформую ножки, поставлю Венеру, накуплю гравюр с первых картин. И если проработаю три года для себя, не торопясь, не на продажу, я зашибу их всех…
Дойдя до последней строки, он почувствовал, как глаза его слипаются, а всем существом овладевает неуклонная дремота.
«…зашибу их всех!» — повторил Тихонов спрыгнувшие к нему со страницы строки и, уронив книгу на пол, погрузился в несметный сон.
Перво-наперво там, во сне, увидел он осипшего Осипа Мандельштама, шамкающего беззубым еврейским ртом. Прислушавшись, Тихонов понял, что тот читает какие-то знакомые ему стихи.
Мандельштам, изогнувшись над изголовьем притихшего Тихонова, выразительно шамкал:
— Пражднишный, вешелый, бешноватый,
С маршианшкой шашдою шворить…
«Бог мой! — испугался Тихонов, и мысль его внезапно забегала зигзагообразно, зверьком загнанная в заранее заготовленную западню, — это же он мои стихи, паскуда беззубая, читает, никто не должен знать, что я посвятил их Гумилеву, а Гумилев — враг, а за пособничество врагу могут и посадить… Но я… я же вывел на чистую воду этих бредовых братьев, этих оборотистых обериутов… я отдал свой долг сполна… бежит за волной волна… уйди, охрипший Осип… я не читал рассказов Оссиана, не пробовал старинного вина… это я читаю или Мандельштам… вина… не пробовал… но в чем моя вина? Я сплю?»-в это время изображение шелудивого Мандельштама Стало двоиться, троиться, расплываться, вытягиваться в дугу, а затем и вовсе растаяло синеватым дымком. «Домком! — мелькнуло у спящего Тихонова в тот момент, когда он увидел стоящего у кровати степенного сурового старика. — Но что он здесь делает, в неурочный час? Как попал сюда, что ему надо?»…
Тем временем неожиданный гость вперил в него немигающий тяжелый взгляд, занозой вонзающийся в самое сердце…
«В твоей власти все
