вздыхает он, — трех учеников уже имею.
— Значит, все-таки учительство? — спрашивает она печально.
— Да!..
— Слава богу и за это, — утешает она себя и его.
— Слава богу, — повторяет и он за ней. — Но это всего-то сто двадцать рублей.
Он вздыхает.
— Ну, чего ж ты вздыхаешь? — спрашивает Трайна.
— Посчитай, — говорит он. — Рубль в неделю за квартиру, значит — двадцать шесть рублей в полгода; долги у меня еще по свадебным расходам…
— Как это? — удивляется она.
Он улыбается:
— Ты думаешь, глупенькая, что отец мог нам дать что-нибудь, кроме обещаний?
— Ну, ладно, — прерывает она его.
— Значит, — ведет он дальше свой счет, — еще рублей двенадцать, всего тридцать восемь. Что же остается на пропитание?
Она считает:
— Кажется, восемьдесят два рубля.
— На двадцать шесть недель.
— Что ж тут такого? — говорит она, — остается свыше трех рублей в неделю.
— Ну, а дрова, а освещение… субботы и праздники? — спрашивает он уныло,
— Ну, бог не без милости, не оставит, — утешает она его. — Ведь и я могу кое-что сделать. Сегодня вот луку накупила. Яйца теперь дешевы: закуплю их. Недельки через две они, верно, дороже станут, вот и заработаю. Да и посчитай сам, — продолжает она, — во что обойдется отопление и освещение. Гроши. Едва рубль в неделю… Останется еще…
— Но субботы, праздники!.. Что ты, детка?
Слово "детка" вышло у него так нежно, так задушевно, что она растаяла в улыбке.
— Ну, читай уж, читай застольную молитву, — отвечает она. — Отложи расчеты до завтра. Пора уже спать!
Ей становится стыдно, она опускает глаза. И, покраснев, оправдывается.
— Ты приходишь так поздно, — говорит она с деланным зевком.
Он наклоняется к ней через столик.
— Ах, ты, глупенький ребеночек, — шепчет он ей на ухо, — я ведь нарочно прихожу поздно, чтобы мы могли вместе поесть… понимаешь… Иначе не подобает… ведь сама знаешь… я меламед!
— Ну, молись же, молись, — повторяет она, а веки ее уже смыкаются.
Он также закрывает глаза, хочет усердно помолиться, но глаза ежеминутно сами раскрываются.
Он усиленно хмурит брови и сжимает веки, — все ж остается между ним щель, сквозь которую он видит Трайну, облитую таким чудным сиянием, что не может от нее глаз оторвать.
— Устала, — жалеет он ее.
Он видит, как она подвигается выше на кровати и опирается о стенку.
"Она так и уснет, — думает си. — Почему она не берет подушку?" — волнуется он, но не хочет прерывать молитвы и только мычит:
— Мм… Мм…
Но она не слышит.
Он быстро бормочет молитву, встает и застывает, не зная, что предпринять.
— Трайна! — зовет он, но так тихо, чтобы не разбудить ее. Он подходит к кровати и наклоняется над ней. Лицо ее так сладко улыбается… Ей, зерно, снится что-то хорошее. Как прелестна ее улыбка… Жаль будить, головка будет болеть… Ах, какие волосы были у нее… Он их видел на помолвке — длинные, черные… Теперь их отрезали. Чепец кружевной, тонкий, с дырочками, вышитый… Хотя он также выглядит очень мило и словно улыбается.
А все же разбудить ее нужно. Он наклоняется над ней еще ниже, слышит ее дыхание и жадно впитывает его в себя. Он чувствует, как она неотразимо влечет его, притягивает, словно магнит… И невольно касается он ее губ своими губами.
— Я ведь совсем не спала, — вдруг вздрагивает она, раскрывая хитро смеющиеся глаза. Она обвивает руками его шею и притягивает к себе.
— Ничего, — шепчет она ему на ухо так мило, так нежно, — ничего!.. Господь-бог милостив, он поможет нам. Это ведь он соединил нас друг с другом… Он не оставит нас… Будет и светло, будет и тепло, будет работа… Будет хорошо… очень хорошо будет… Не правда ли, Иоселе? Не правда ли?
Он не отвечает, он весь дрожит.
Она его слегка отстраняет от себя.
— Погляди на меня, Иоселе! — предлагает она ему вдруг.
Иоселе хочет исполнить ее просьбу, но не в состоянии этого сделать.
— Глупенький! — нежно говорит она. — Не привык еще, а?
Он хочет положить голову к ней на грудь, но она не дается.
— Чего ты стыдишься, дурачок? Целовать можешь, а глядеть нет?
Он предпочитает целовать, но она уклоняется.
— Ну, посмотри же на меня, я тебя прошу.
Иоселе с трудом раскрывает глаза, но они сейчас же снова закрываются.
— Умоляю тебя! — повторяет она еще нежнее, еще ласковее.
Он смотрит. Теперь она опускает веки.
— Скажи, — говорит она, — скажи правду, я тебя очень прошу, красивая я?..
— Да! — шепчет он, и он. еще сильнее чувствует ее горячее дыхание.
— Кто тебе сказал?
— Вижу ведь сам! Ты прекрасна, как царица, как царица…
— А скажи мне, Иоселе, ты всегда будешь так… будешь таким?..
— Каким же, Трайна?
— Я думаю, — дрожит ее голое, — таким же добрым ко мне?
— А как же?
— Таким нежным, таким сердечным?
- — А что же?
— Всегда?
— Всегда! — обещает он.
— Всегда будешь есть со мною вместе?
— Конечно, клянусь! — отвечает он.
— И никогда кричать на меня не будешь?
— Никогда… Ни за что…
— Никогда не будешь мне причинять огорчений?
— Огорчений? Я тебе? Как?.. За что?
— Ну, разве я знаю? Фрейда говорит…
— Ах, эта ведьма!..
Он снова прижимается к ней. Она его отстраняет.
— Иоселе!
— Что?
— Скажи… Как меня зовут?
— Трайна.
— Фу! — поджимает она маленькие губки.
— Трайночка! — поправляется он. Она все еще недовольна.
— Трайнуся…
— Нет!
— Ну, Трайна — жизнь моя, Трайна — ангел мой, Трайна — сердце мое. Так хорошо?
— Да, — отвечает она, счастливая, — но…
— Что же, душа моя, радость моя?
— Только слушай, Иоселе…
— Что; детка?
— А если, не дай бог, не хватит нам иногда на существование? Если я буду мало зарабатывать?.. Ты, может быть, на меня кричать будешь?
Слезы наполняют ее глаза.
— Боже упаси!.. Более упаси!..
Он вырывает голову из ее рук и припадает к ее еще раскрытым устам…
— Ну вас ко всем чертям! Все, что снилось мне сегодня, вчера и позавчера, да падет, владыка небесный, на ваши головы! — раздается вдруг за ширмами. — Поцелуйная неделя у них. Глаз сомкнуть не дадут!..
Это хриплый, колючий, ядовитый голос "старой ведьмы" Фрейдл.
Мать
1915
Перевод с еврейского Ш. Эпштейна.
За городом идут две женщины: высокая, полная, с злыми глазами тяжело ступает; худая, бледная, маленькая идет, опустив голову.
— Куда ты ведешь меня, Ханэ? — спрашивает маленькая.
— Потерпи, Грунэ, еще несколько шагов: видишь, там горка.
— Зачем? — спрашивает Грунэ робко, прерывисто, точно пугаясь чего-то.
— После узнаешь, идем…
Они подошли к холмику.
— Сядь! — говорит Ханэ.
Грунэ послушно садится, Ханэ возле нее.
И в тишине теплого летнего дня, далеко от городского шума
