усть реки Томь”. В Тверской летописи после слов “и наломи ему ногу мало” добавлено: “и на томь месте ныне монастырь Бориса и Глеба, зовомый Втомичий”. Очевидно, летописец отметил это незначительное событие в связи с местной легендой об основании монастыря Бориса и Глеба. Эта местная легенда, как и многие другие подобные, носила “этимологический” характер: река Томь так названа потому, что в “томь” месте надломил себе ногу Глеб (отсюда Втомичий монастырь)»[208]. Иначе говоря, книжные сведения о «недобром» локусе как-то связаны с местным преданием, на ранней стадии фиксирующим бытование трагического «волжского текста».
Итак, в «Двенадцати стульях» «волжский текст» несводим к провинциальному и глубинно связан с мифологемой великой реки как колдовской, «пограничной», «евразийской».
Что произошло 11 сентября
Продолжая преследование театральных стульев, Бендер с Воробьяниновым путешествуют по романтическим регионам СССР. Из Сталинграда — через Минеральные Воды — в Пятигорск (где в их руки попадают два стула), из Пятигорска — через Владикавказ, по Военно-Грузинской дороге — в Дарьяльское ущелье. Здесь компаньоны встречают отца Федора, который продвигался от Батуми. Обезумевший священник выпадает из сюжета, а Бендер с Воробьяниновым — через Мцхети и другие грузинские города — попадают в Тифлис (где, кстати, в 1927 году гастролировал В.Э. Мейерхольд). Из Тифлиса — в Батуми, из Батуми — в Ялту, где, наконец, удается добраться до четвертого стула Театра Колумба.
Кавказ
Специфика «кавказского текста» в романе «Двенадцать стульев» обусловлена тем, что текст этот — как и «волжский» — не совсем провинциальный. По словам Андрея Белого, посетившего тот же регион в том же 1927 году, «Кавказу предстоит громадная социально-экономическая будущность. Кавказ — курорт СССР и кроме того: место всякого туризма», а «турист, экскурсант, просто проезжий, всегда ищут» «пусть субъективных “путеводителей”»[209].
«Кавказский текст» — курортный и экскурсионный, т. е. вобравший в себя информацию всякого рода экскурсий и путеводителей. Белый здесь серьезен — он, в частности, возмущается, что в Батуми «нет карты Аджарии», но есть «все, что надо»: «это “надо” относится к ряду московских журналов а ля “Смехачи”; они — “надо”; а карта Аджарии для сюда едущих из всех концов “СССР” есть “не надо”»[210]. Напротив того, Ильф и Петров — сотрудники «Смехача» (юмористическое приложение к «Гудку») — шутят. И Бендер не столько очарован романтикой Кавказа, сколько испытывает отторжение от навязчивой курортности. Чуть раньше — в июне 1927 года — по тем же местам путешествовали авторы «Двенадцати стульев», и «Записные книжки» Ильфа фиксируют их впечатления[211]. Впечатления авторов и героя во многом совпали.
Пятигорск — в романе: «Все было чисто и умыто. Даже Машук, поросший кустами и рощицами, казалось, был тщательно расчесан и струил запах горного вежеталя. Белые штаны самого разнообразного свойства мелькали по игрушечному перрону: штаны из рогожки, чертовой кожи, коломянки, парусины и нежной фланели. Здесь ходили в сандалиях и рубашечках “апаш”. Концессионеры в тяжелых грязных сапожищах, тяжелых пыльных брюках, горячих жилетах и раскаленных пиджаках чувствовали себя чужими». Далее: «В Лермонтовской галерее продавали нарзан. Нарзаном торговали в киосках и в разнос. Никому не было дела до двух грязных искателей бриллиантов.
— Эх, Киса, — сказал Остап, — мы чужие на этом празднике жизни».
Пятигорск — в «Записной книжке» Ильфа: «На празднике жизни в Пятигорске мы чувствовали себя совершенно чужими. Мы пришли грязные, в плотных суконных костюмах, а все были чуть ли не из воздуха. <…> Галерея как галерея, берут».
Пятигорская достопримечательность Провал — в романе (глава называется «Вид на малахитовую лужу»): «Небольшая, высеченная в скале галерея вела в конусообразный (конусом кверху) провал. Галерея кончалась балкончиком, стоя на котором можно было увидеть на дне провала небольшую лужицу малахитовой зловонной жидкости. Этот Провал считается достопримечательностью Пятигорска, и поэтому за день его посещает немалое число экскурсий и туристов-одиночек».
В «Записной книжке»: «Видели Провал. Провал полный. Смотрели на Лужицу. Воняла. Кажется, не понравилось»[212].
Впечатление от Владикавказа — в романе: «У Владикавказского вокзала приезжающих ждал большой открытый автобус Закавтопромторга, и ласковые люди говорили:
— Кто поедет по Военно-Грузинской дороге — тех в город везем бесплатно.
— Куда же вы, Киса? — сказал Остап. — Нам в автобус. Пусть везут, раз бесплатно.
Подвезенный автобусом к конторе Закавтопромторга, Остап, однако, не поспешил записаться на место в машине».
В романе понятно, почему поездка на автобусе, принадлежащем Закавтопромторгу — Закавказскому автотранспортному торгово-промышленному акционерному обществу, — бесплатная, что позволяет интерпретировать лаконичную фразу в «Записной книжке»: «Везли бесплатно в автоколымаге Закавтопромторга»[213].
В романе экскурсионный характер «кавказского текста» определяется присутствием биографии и сочинений М.Ю. Лермонтова. Уже лейтмотивная цитата о «празднике жизни», определяющая для образа Пятигорска в записных книжках Ильфа и в романе, восходит к школьному стихотворению Лермонтова «Дума»: «И жизнь уж нас томит, как ровный путь без цели, / Как пир на празднике чужом». Униженный Воробьянинов просит милостыню, отдыхающие же — по контрасту — безмятежно счастливы: «Светлая толпа, лепеча, катилась мимо старого предводителя и возвращалась вспять. Тень Лермонтова незримо витала над гражданами, вкушавшими на веранде буфета мацони. Пахло одеколоном и нарзанными газами».
В «Записной книжке» идея сформулирована более концептуально: «Место дуэли Лермонтова. Возникла мысль, что если бы Лермонтов убил Мартынова, то пришлось бы удовольствоваться могилкой без памятника. И был бы он безмонументальный»; «Курорт имени поручика»[214].
Игра продолжается в горах Кавказа.
На бытовом уровне можно сказать, что ощущение Бендера с Воробьяниновым от романтической красоты двойственное: пейзаж величественный, но денег катастрофически не хватает: великий комбинатор во время бесплатной поездки «любовался опоясанной облаком Столовой горой и, находя, что гора действительно похожа на стол, быстро удалился. <…> Что же касается Терека, то протекал он мимо “Трека” (владикавказский городской парк с оранжереями. — М. О., Д. Ф.) за вход в который деньги взимал город…». Здесь Бендер несколько трансформирует литературный компонент «кавказского текста», «крича во все горло» не Лермонтова, а другого певца горной романтики и экзотики — Пушкина (стихотворение «Обвал»): «Дробясь о мрачные скалы, / Кипят и пенятся валы!..» Сходные ощущения концептуализированы в «Записной книжке»: «“Терек — краса СССР”. За красу взяли по гривеннику. Были вознаграждены видом Столовой горы <…> и Тереком. “Дробясь о мрачные… кипят и пенятся”. Но деньги уже взяли»; «Безусловно, Кав[казский] хребет создан после Лермонтова и по его указаниям. “Дробясь о мрачные” было всюду. Тут и Терек, и Арагва, и Кура. Все это “дробясь о мрачные”. Мы спускались по спиралям и зигзагам в нежнейшие по зелени пропасти. Виды аэропланные»[215].
Для контраста впечатления от Кавказа и Терека — от Андрея Белого: «И — мы полетели, зигзаги описывая, — через Терек; навстречу неслись — стены, скалы, обрывы, зигзаги, отдельные камни; дорога, прижатая
