молодые парни из армии придут. Сможет ли тогда Грачев снять его как несправившегося? Николай еще раз начал обдумывать все, что нужно сделать в цехе, и задремал. Он попытался проснуться — ведь он еще ничего не решил. Но ему уже не нужно было решать. Снова он жил единственно возможной для него жизнью — когда завтрашний день зависит от его сегодняшних усилий, и потому пришло спокойствие и вместе с ним сон.
…Иван ошибся. За весь день Николай не вспомнил о цехе. Сегодня он дал себе задание — отдыхать.
Он осторожно подвинулся глубже в тень, прислушиваясь к пояснице. Теперь его раздражали голоса из оврага:
— Ну-у, так где же здесь малина?
— Товарищи, а вы уверены, что это малинник? Это не этот, как его… боярышник?
— Стыдно, товарищ Монгалева, не знать родную природу!
— Товарищи, малину съел медведь!.. Вот он!
— А-а-а!
Николай сердился: малина им нужна; мы вот на рассвете встали…
— Иван, а не пора нам?
Иван спал на спине, уронив к плечу голову. Тело белое, а лицо, шея и кисти рук красные. Одна штанина задралась, открыла волосатую ногу. Николай бы тоже заснул, если б не злили голоса из оврага. Ныла поясница. Николай поднялся, закусив губу, пошел к роднику. Смочил лоб, подержал в воде руки, пока их не заломило. Малыши вместе с Сашкой что-то искали в березняке. Грибы? Он походил по холмам, грибов не нашел. Наверно, надо знать, как их ищут. Вернулся и начал будить своих:
— Пора, что ли?
— Угомонись, — сказал Иван во сне.
Женщины заворчали:
— Что тебе не лежится?
— А что здесь делать? Спать и дома можно.
Он все же растолкал всех и даже развеселился: эк их разморило, Ивана вон шатает.
— Иди лицо вымой, — сказал он брату. — Герой.
Малыши домой не хотели и подняли визг. Пока их успокаивали, пока загоняли в автобус, Иван исчез. Нашли его на речке — дурачился с девушками, брызгал на них водой. Послушно вылез на берег, махнул на прощанье молодежи.
— Вот жизнь! Опять старуха моя ревнует.
Всю обратную дорогу женщины молчали. Обе были недовольны мужьями. Нина — за то, что ее Николай не дал детям порезвиться, поднял их всех, за то, что он вообще эгоист и всегда всем недоволен. Галя знала: раз ее Иван немного выпил, он теперь не успокоится, пока не добавит. А тогда поди знай, что на него найдет.
Глава десятая
Любовь
1
Он не помнит ни одной их встречи. Слишком полон он был тогда своим чувством, чтобы что-нибудь замечать. Была она, все остальное, как и он сам, существовало лишь как ее проявление. При ней он переставал сознавать себя существом, ограниченным в пространстве и наделенным волей. Он просто видел и слышал ее — и всё. Презабавно, должно быть, он выглядел при этом, счастливые это были дни. Счастье становилось нестерпимым, когда неожиданно останавливался на нем ее взгляд. Он переставал дышать, не отведи она глаз — он, казалось, умер бы. Настолько он чувствовал себя ее частью, что жил так, будто каждая минута и каждая мысль ей известны. И в ее отсутствие он жил словно под ее взглядом.
Из тех лет он помнит лишь ее движения. Помнит, как она подходила к окну, садилась в кресло, открывала дверцу машины. В воспоминаниях нет ничего личного, нет ее примет. Никогда в его памяти она не оказывается рядом с ним, обращенная к нему — в такие мгновения он как бы исчезал, так что памяти нечего было сохранить.
Он не мог испытывать ревности или недовольства, и равнодушие ее было счастьем. Он стал обожать брата, хоть до сих пор вслед за Лерой считал его по меньшей мере скучным. Пожертвовать собой по ее желанию — об этом он и мечтать не смел.
Когда-то мать огорчалась, когда находила в кармане его школьной курточки свои фотографии. Все должно быть в меру, и сыновняя любовь тоже. Мера ему не давалась. Раньше чем он стал помнить себя, он уже жил беззаветным поклонением. Поклонением матери, соседской девчонке, которая была старше и умнее его и помыкала им как хотела, поклонением пионервожатой и молоденькой учительнице. Тогда он еще не мог понимать, что с ним происходит, он узнал это позднее, задним числом, но и тогда он чувствовал, что это должно быть его тайной. Боги сменяли друг друга и забывались, и каждый оставлял что-то от себя на его алтаре, и их невольные дары, объединившись, перешли к Тоне. Позднее и ее постигла участь всех богов, и она оставила ему себя во всех женщинах, которых он любил после и в которых искал ее. Их волосы, линии одежды, их движения и звуки голоса — во всем была она, хоть даже он сам не понимал этого.
Бывает, человеку снятся как будто незнакомые места — комнаты, или улицы, или развилка дорог в лесу. Но это снятся места, которые он забыл. Если случай вновь приведет его туда, он вспомнит и поймет свой сон.
А бывает, сон не помнишь при пробуждении, но остается от него ожидание предстоящей радости. Еще она неизвестна, но все утром легко и движения молоды. Так проснулся в то утро Аркадий — с прежним чувством праздника. Как будто девять лет назад он заснул и только сегодня кто-то нетерпеливый разбудил его.
Он еще и не вспомнил о вчерашнем вечере у Тони. Он и радость свою не заметил. Но жизнь стала полной и отчетливой. В солнце и утренней свежести, в утренних звуках за окном была щедрость. Так весной устаешь от избытка собственных сил. Тебе дана радость, которая в тебе не вмещается, и ты благодарен, ты влюбляешься в людей, готовых ее принять. Ты можешь ее не выдержать один.
В ординаторской Кошелев рассказывал медсестрам, как его малыш вместо «шапка» говорит «пкапка» и тянется ручонками к наконечнику комнатной антенны — «пкапка». Аркадий слушал и умилялся: действительно, шарики на усах телеантенны — ее шапки. Он обнимал Кошелева за плечи, прикосновением рук передавал свою радость, и она при этом не уменьшалась, а росла в нем самом.
В лаборатории ему показалось, что он влюбился в молоденькую лаборантку, ему стоило труда удержаться и не сказать ей об этом.
— Ты молодец, — сказала Тоня, открыв дверь. — А то просто не знаю, куда деться.
Она была удручена. Усадила его на кухне, спросила
