зевнула. — Пора спать, — взяв пульт, выключила телевизор, — а то конец я и так знаю, — я встала, а сзади меня свисало одеяло.
Осознание того, что мама с Арнольдом, как и Вильгельм, вероятно, умерли из-за меня, заставляло меня прыгнуть к ним в яму и зарыться в похоронную землю. Лёжа в кровати и захлёбывалась в слезах, я вспоминала ранние годы и корила себя за каждую мелкую ложь.
Если бы я не украла вещи Арнольда, которого, как мне тогда казалось, не заслуживает отец, он бы остался жив.
Если бы я не врала маме про бег, то в ту злополучную пятницу нашу машину бы не сбил грузовик.
Если бы в тот день, когда родители чуть не поцеловались в ванной, я не наврала маме о том, что отцу звонит «любимая», они бы продолжили жить вместе и ехать никуда бы не пришлось.
Если бы я не села в тот вечер после вечера у Вильгельма в машину Леви, где и оставила свою фигурку в форме маяка, вероятно, мой друг бы остался в живых.
Но его больше не было, как и желания врать.
Мой сон потревожил Ричард, забежавший в мою комнату с лопатой и воплем о том, что «пора вставать», хотя на часах было около девяти утра. Он, тыкая мне ею в лицо, указал пальцем правой руки на мой чемодан с ещё не разложенными вещами. Смешной сорокалетний мужчина в штанах с подтяжками и со своими докторскими очками, свисающими на носу, поднял меня с кровати и насильно понёс вниз по лестнице, усадив у порога в дом, а затем побежал за моим чемоданом и его лопатой.
Осень была такой же, как на картинках из воспоминаний: горящей, солнечной и игривой с жёлтыми редкими лучами. С тех пор каждый раз, приходя домой из нашей с Ричардом мясной лавки, в которой я работаю пару раз в неделю, я видела здесь всё снова бегающего по дому Арнольда и пьющую кофе маму, проходила по комнатам, огибая одну за другой, вспоминала мамины глаза и последнее, что она мне сказала: «Я наконец спокойна», но на деле встречала пустоту.
Мы вышли в прохладную и сырую погоду, радующую нас переменным теплом, вырыли яму около похороненной старой кошки, куда положили всё, что было связано с мамой и Арнольдом, но оставили мяч, который я «задолжала своему приятелю».
— Теперь уж наверняка, — сказал Ричард — и я снова примкнула к его фигуре.
— Ты до сих пор скучаешь по ней? — имела в виду я маму.
— Да, — посмотрел на меня, — но со мной лучшая её часть, — проводил меня обратно в дом.
Как некогда сказал мой давний знакомый Маркс Питерс, «живите дальше» потому, что жизнь дальше есть, даже если за горизонтом вы не видите ничего, кроме опускающегося вниз солнца. Тогда утром мы с Ричардом решили, что покончим со старыми вещами раз и навсегда, но никак не с прошлым, поэтому из всего закопанного мы вдобавок оставили ещё кассету, на которую записали другой фильм, а затем запишем ещё один — и так до самого нашего конца.
Разве Вильгельм был мечтателем?
Нет, он не мечтал, а был тем, о ком постоянно кричал.
Пройдя вдоль прохода между сидениями в церкви, в которой хоронили моего друга, я увидела неимоверную кучу людей, которые также пришли попрощаться с ним. В собирающейся толпе я узнала знакомого мне путешественника — папу Вильгельма, к которому тут же подбежала.
— Мне очень жаль, — сказала я ему — и он тут же повернулся.
Давняя улыбка с его лица спала точно так же, как спадала у матери каждый раз, когда её очередной пирог шёл в помойку — с тех пор она их больше их не готовила, а папа Вильгельма боялся привязываться к людям.
— Элиза, — прошептал он, — это ты, — обнял. — Он умер без страданий и до последнего тебя ждал.
— Я искала его.
— И не нашла бы, — с сожалением ответил мужчина, — одним вечером Вилли приехал с вашей прогулки чересчур опечаленным, а ночью мы повезли его в больницу.
Тогда мне захотелось отмотать время назад или купить у кого-нибудь колдуна хотя бы каплю времени для моего Вильгельма. Ведь, может, эта капля стоила больше, чем весь прожитый им океан, и дала бы силы, чтобы дождаться меня.
— Приступ?
— Да, — его красный глаза выкатывались, — ему нужно было лечение за границей.
— Он вспоминал меня?
— Вилли всегда молчал, но я читал в его лице мысли о тебе.
— Как он умер?
— Во сне.
О чём бы вы думали перед смертью?
Наверное, о том, насколько она не похожа на киношную, ведь умерли вы, вероятно, или у кого-то на глазах, или в кромешном одиночестве и без памяти.
Но мама всегда говорила, что самая благородная смерть наступает во сне — тогда, когда ты не можешь пустить и мысли о том, что что-то в этой жизни делал неправильно.
— Но он узнал? — спросила я у мужчины.
— О том, что отец его бросил?
— Да.
— Мне кажется, Вилли всё понял, когда весь последний год жизнь, не отходя от него, я провёл рядом, пока его отец ни разу не объявился, хотя знал о том, что с ним.
— Это больно, — слезливо ответила я. — Я долго думала о нём, а последние три дня была в Карлингене.
— Карлингене? — удивлённо на меня посмотрел. — Неужели?
— Как Вам удалось оттуда сбежать?
— Всё проще простого: я не пью, — все вокруг стали усаживаться. — Мне было достаточно погулять по округе, сделать кучу снимков для Вилли и узнать то ужасное, чем все жили. Но скоро начало, Элиза, — сдерживая поток жидкости из глаз, побыстрее старался отогнать меня от себя мужчина.
Из всего в церкви меня восхищали только свет в ней, проходящий через разноцветные узоры до самого верха здания падающий на пол, и церемония, во время которой все близкие читали речь, посвящённую покойному, лежащему перед всеми в гробу.
Кто-то, выезжая на коляске, рассказывал о том, как встретил Вильгельма в больнице во время реабилитации и был счастлив узнать, что благородные люди ещё существует, кто-то зачитал огромный стих, посвящённый моему другу и повествующий о коне на шахматной доске, кто-то ещё благодарил Всевышнего за то, что подарил миру такого славного мальчика, а кто-то, как его родители, сказал о том, что не жалеет и секунды, потраченной на то, чтобы быть рядом с ним все эти годы.
В самом конце вышла к его гробу и я с баскетбольным мячом в руках, который прятала всю
