встречаю его удивленный взгляд. Молча он берет стакан, выпив, несколько секунд держит его в руке, потом ставит перед собой на столик. Еще раз перечитывает напечатанный в газете Указ об отмене смертной казни и снова погружается в раздумье.
Я не тороплю: у нас впереди вся ночь, если Лансдорф-Лоренц надумает давать показания. В столе у меня припасена бумага, и я готов писать хоть до утра — по логике его вчерашнего поведения дело должно пойти, я в это верю, но надо, чтобы он сам созрел. Чтобы показания были добровольными, по его внутреннему убеждению, что только так может и должно быть. ...Смотрю на часы — начало десятого, он молчит уже полчаса. Что же, его можно понять: переоценка ценностей — процесс болезненный и далеко не каждому под силу....
Наконец он выпрямляется.
— Господин обер-лейтенант, я вам верю. В ваших глазах не видно злорадства, хотя я изобличен и повержен в прах. Очевидно, я не был бы первым, кто покупает себе снисхождение откровенностью. Вы знаете, я не пошел бы на это. Но коль скоро моя жизнь вне опасности, вы же обращались со мной достойно — я готов рассказать все, что мне известно, о русском майоре Хлынове и немецкой певице Карин Дитмар. Если угодно следствию, я готов дать собственноручные показания. И можете верить — они будут совершенно откровенными.
Еще два часа он пишет, быстро, не задумываясь над формулировками и почти без исправлений, и я прочитываю за ним каждую новую страницу: не могу утерпеть, пока он допишет все до конца. Но вот исповедь окончена, и Лансдорф-Лоренц ставит размашистую подпись. Теперь несколько уточняющих вопросов, совсем в стиле Романа Ивановича:
— Какая все же роль отводилась во всей этой истории фрау Карин Дитмар?
Он пожимает плечами, словно это яснее ясного:
— Самая важная: роль живца.
Стремясь не показать удивления, переспрашиваю:
— Она дала на это согласие?
По глазам вижу, как его озаряет какая-то мысль. Он чуть тянет с ответом — видимо, обдумывает возможные ходы. Ну же, не затягивай, иначе пауза будет неестественной! Словно поняв меня, он спохватывается:
— Точно не знаю... Во всяком случае, она получила письмо от мистера Ньюмена и ездила к нему в Западный Берлин. Поскольку я при их встрече не присутствовал, не могу сказать, до чего они договорились...
Только бы он не догадался, до чего я огорошен! Карин Дитмар была в Западном Берлине! А может, Лансдорф лжет? Ну, ну, не горячиться. Ход его мыслей я проанализирую позже, а сейчас спокойненько. И никакого интереса в голосе — как можно безразличнее:
— Карин Дитмар знала, что перед ней именно майор Ньюмен? И знала, кто он такой?
— Это мне тоже неизвестно.
Ага, голубчик, оставляешь себе лазейку! Ну-ка, еще вопросик:
— Под каким предлогом ее вытянули в Западный Берлин?
— Кажется, какие-то деньги. Точно я об этой части комбинации не осведомлен. Еще раз говорю — мистер Ньюмен проводил ее без моего участия. У него есть свои люди в Шварценфельзе — так через них. Но я их не знаю.
— Сколько раз Карин Дитмар была в Западном Берлине?
— Мне известно только об одном посещении.
— Майор Хлынов знал о ее поездке?
— Затрудняюсь ответить...
— Ну, и последнее на сегодня: вы так и не написали, кто дал вам письмо к майору Хлынову? Кто писал это письмо? Знакомы ли вы с Карин Дитмар?
— Ах, обер-лейтенант, у вас настойчивость не по возрасту... Запишите: письмо к господину Хлынову я действительно получил не от самой Карин Дитмар, мне его передал мистер Ньюмен. Возможно, это письмо госпожа Дитмар писала при своей поездке в Берлин и оно осталось у Ньюмена, чтобы в нужную минуту его можно было пустить в ход. Заметьте — я высказываю всего лишь предположение. Я подчеркиваю, что при их встрече не присутствовал. Второе: госпожу Дитмар видел в Шварценфельзе несколько раз, но мы с ней не были знакомы.
— Ну, а самой-то госпоже Дитмар, ей-то зачем послали письмо от имени майора Хлынова?
— Господин обер-лейтенант, позволю себе заметить — это уже третий последний вопрос... Об этой части плана мистера Ньюмена не осведомлен — извините.
II
Карин Дитмар была в Западном Берлине! Заявление Лансдорфа — а не верить ему не было никаких оснований, — было ошеломляющим и, главное, требовало немедленной реакции: если Федор Михайлович прав, в чем, честно говоря, я все время сомневался, если Карин Дитмар никогда не любила Алексея Петровича и действовала по наущению того же мистера Ньюмена, то место ее рядом с Лансдорфом! Но почему мысль об этом так неприятна мне? Почему не хочу, чтобы Федор Михайлович оказался прав?
А что, собственно, я знаю об этой женщине? О немецкой певице, исполнительнице русских и советских песен Карин Дитмар?
До того, как я ее увидел, мне говорил о ней майор Хлынов, и я подумал тогда, что не мог такой незаурядный человек влюбиться в женщину недостойную. Алексей Петрович так говорил о Карин Дитмар, такое у него было при этом лицо, что я, еще не видя ее, преисполнился к ней уважением. Личная встреча не разрушила образа, созданного моим воображением. Я увидел женщину тонкую, чуткую, беззаветно любящую. Ни в светящихся умом глазах ее, ни в интонациях голоса, ни в жестах я не уловил фальши, не увидел ничего наигранного. Не потому ли я сразу же внутренне стал на ее сторону, ее и майора Хлынова? Неужели все это было игрой — изумительной, талантливой игрой в чистое, самоотверженное чувство? Игрой, на которую клюнул не только Алексей Петрович — «одинокий мужик», но и я сам?
Итак, попробуем проанализировать всё, что есть — одни факты, голые факты, без эмоций.
Но полчаса мучительных раздумий не привели ни к чему: вдова немецкого офицера? Ну и что? Мало ли их было, немецких офицеров, и рангом повыше, и рангом пониже, которые в сорок первом рвались в глубь России, а в сорок четвертом, рискуя головой, по заданию комитета «Свободная Германия» бесстрашно проникали за линию фронта и агитировали солдат вермахта сдаваться русским? Нет, нет, жена или вдова немецкого офицера — это ничего не доказывало и не объясняло. И непонятно: если Карин Дитмар наживка, если дала согласие, то зачем прислали письмо от имени Хлынова ей самой? Нет, Карин Дитмар не могла играть такой роли, по крайней мере, преднамеренно не могла. Иначе она не примчалась бы с письмом в комендатуру. Она
