шведы. Ладно, что полки оттуда выведены. А то попали бы в капкан.
И куда же брошены те полки? Двигаются в направлении Волыни, Киева. Для чего — взять в толк трудно. Идут лесами, болотами. Карл погнался следом, да, слышно, завяз в трущобах. И то добро…
А поляки? Воюет панство или только отплясывает? Партия Августа саблями машет лихо. Михал Вишневецкий перед царем похваляется — я-де через месяц возьму Варшаву. А ведь недавно кричал виват шведам. Оттого и перебежал к нам, что не терпит Лещинского. А был бы другой кто на троне…
Уходят офицеры, Борис вопрошает карту, раскатанную на столе. Федор убирает чарки, блюдо с остатками окорока.
Известия наиновейшие часто приносит Броджио.
— Поражаюсь, мой принц! Поражаюсь твердости духа его величества.
Едва перешагнет порог, возглашает похвалы царю.
— Поистине Александр нашего века. Не ведает уныния, подобно великому македону. Огорчения осаждают его. Из Москвы пишут: фаворитка, неблагодарная дрянь, наставляет ему рога. Да, мой принц. С графом Кейзерлингом, прусским посланником.
Все-то он знает, иезуит. Все пороги метет сутаной.
— Сегодня у его величества праздник. Крестил наконец своего любимца. Пора, девятый год арапчонку. Закормил мальца конфетами. Я чуть не задохнулся в тесноте — Пятницкая церковь лопалась, такая набилась толпа. Мне там и сообщили насчет фаворитки. Некоторые злорадствуют. Женскому полу, — и Броджио сощурился, — сие событие подает надежды.
Борис слушает вполуха. Не идут из ума шведы, груда раненых, штыки, погружаемые, словно вилы в сено.
Болтая, иезуит набрасывал портрет принца, положив на колено тетрадь из толстых, хрустких листов.
— Чуть-чуть вправо, прошу вас… У вас характерный профиль. Линия носа… Порода, мой принц, порода…
Художественным своим даром Элиас гордился и в послании к начальству не преминул сообщить:
«Я стал известен при дворе царя и за то, что умею рисовать».
Нос принца, знатной породы нос, мягкий, нежных очертаний, дается с трудом, но гость умолкает лишь на краткое время.
— Удивительно, как стойко перенес его величество несчастье в Курляндии. Оробевших перед Карлом утешает.
Денщик подает блюда, предписанные больному, — гречневую кашу с молоком, разварную курицу. Пусть извинит досточтимый падре, разносолов не водится. И порядок неважный — новый денщик политесы не усвоил, дик еще мужичина.
Азовец свою роль исполняет. То соль просыплет, то заденет посла кувшином.
— Чурбан безглазый! — восклицает князь-боярин. — Прешь, будто ты в малиннике, не в доме…
— Потеря хорошего слуги, — произносит иезуит сочувственно, — бывает невосполнима.
— Ваша правда, падре!
— Внешность вашего денщика, — говорит Броджио, вяло помешивая кашу, — не соответствует русскому типу. Вероятно, имеется примесь иноземной крови.
— Справедливо, — кивает Борис. — Его мать согрешила с татарином. Что уставился, образина! Исчезни! Навонял тут, хватит… Простите, падре, ведь полпуда дегтя на сапоги выливает.
После обеда Броджио повез больного на прогулку. Поднялись на холм, в каменное средоточие города.
Из разоренной лавки выбежала, юркнула в яму жирная крыса. В Гостином дворе торговля захирела. Подворье русских купцов, обжитое еще при Грозном, запустело. Шведы хозяйничали тут месяц, а убыток причинили большой.
Выехали к ратуше. Ворочая белками, задергался цыган, прикованный к столбу, крикнул невнятно. Очнулись гуси, разомлевшие от жары. Броджио продолжал:
— Польские паны воевали между собой не меньше, чем с чужими войсками. Увы, царю не повезло с алеатами!
— Пуффендорф утверждает, — вставил Борис, — поляки могут получить большую пользу от России. Достичь бы нам крепкого согласия…
— Согласие, мой принц! Макиавелли указывает — сие благо принадлежит чаще простому народу, чем вельможам. А польские магнаты… Впрочем, понять их можно, Польша между двух огней. Карл утратит приверженцев, когда победа царя станет несомненной. Когда против шведов выступит еще один потентат.
С чего бы ни начал доверенный цесаря, сводит к этому. Досказать Борис не дал:
— Император не рассчитался с французами.
Ответил без пристрастия, политично. Броджио возразил с живостью:
— Не помеха. Лютеране опрокинули Августа. Не забывайте, Габсбурги всегда почитали Саксонию за часть империи. Опасность у границ Австрии.
Имя Ракоци на сей раз произнесено не было, но Борис словно услышал его. Решил промолчать. Дипломату, учил Шафиров, подобает говорить мало, а внимать прилежно.
— По мере моих слабых сил, — разглагольствовал цесарец, поглаживая себя по узкой груди, — я способствую союзу царя с императором. Иосиф более склонен к России, чем покойный Леопольд.
Объединение двух мощных властителей заставит Карла подписать мир, отдать московитам занятое ими балтийское побережье. Далее император с русской помощью завершает спор с Францией. Долгожданный мир озарит Европу. Что скажет на это принц?
В суждениях принцу нужна осмотрительность. Он круглит любопытные глаза, кивает. Прожект соблазнителен. Европа истерзана. Марс пресыщен, пора бы ему на отдых.
— Его царское величество, — ликует Броджио, — обещал сии доводы принять во внимание.
— Ему решать, падре, — говорит Борис устало. Пожалуй, довольно променада для хворого.
Из недр сутаны возникла коробочка с порошком, ускоряющим пульс. Борис понюхал, Броджио помог выбраться из возка. Денщик, деревенщина, не сразу выбежал встречать господина.
— Ты и впрямь разленился, — кинул Борис, входя в горницу.
Ух, пристал чернорясник! Борис выпил пива. Отменное в Литве пиво.
Голос Броджио, рисующего союз потентатов, замиренье в Европе, не утих. Мыслимое ли дело? Точно ли склонен к нам новый император? Тогда с князем Ракоци как же быть? А кончать кровопролитие надо. Снова видится Борису груда раненых. Ширится груда, растет горой, до небес — средь полей, заросших злым чертополохом.
— Вы простужены, мой друг?
От толчков кареты, мчавшейся во весь опор, и от едкого, опалившего горло аромата Броджио закашлялся. На крапиве, что ли, настаивает духи ясновельможная!
Постарела, сказал он себе, привыкая к полумраку. И чем-то расстроена. Крепкие духи — признак неблагополучия.
— Я бесконечно благодарен, — заговорил он, отдышавшись.
— Трудности пути…
Дульская приехала из Белой Криницы, о чем известила письмом через привратника иезуитской коллегии.
— Что нам делать, падре? Михала я ударила хлыстом, да простит меня бог…
— Господь с вами, княгиня! Хлыст — не ваше оружие.
Должно быть, она вылила на себя ведро удушающего зелья. Раскидала подушки, не изволила потесниться. Броджио примостился на краешке сиденья, недовольно сжал губы.
— Мне стыдно за Вишневецких… Какие-то вшивые деревни…
О, как хочется отлупить ее по щекам, оборвать истерику! Вшивые деревни… Скажите! Урон отнюдь не мелкий понесли владения Вишневецких от грабителей лютеран.
— Пеняйте на Карла, — заговорил Броджио, обретая голос и апломб. — Король ни на грош не смыслит в политике. Удивительное умение создавать себе врагов. Спокойно, спокойно, княгиня! Или прикажите остановить, я выйду.
— Дальше, дальше!
— А Лещинский, княгиня, Лещинский на троне — тоже, по-вашему, пустяки? Ваши сыновья рассуждают иначе, и я их понимаю. Неслыханное оскорбление для польской нации, небывалое в истории…
