к обоим поколениям, генерирует третью сюжетную линию романа.
В рамках нашего анализа почти невозможно остаться в пределах введения, поскольку оно переходит в собственно текст, становясь его составной частью. Отсюда его любопытный двойной заголовок: «Вместо введения» и «Глава первая». До сих пор предисловия Достоевского исполняли полезные функции подготовки читателей к тому, что они встретят в последующем нарративе. Нам дают представление о жанре произведения, знакомят с типом дискурса, с которым мы далее будем иметь дело в тексте, или дают возможность заранее увидеть некоторые взаимоотношения персонажей или нити сюжета, которые мы вскоре встретим в тексте. Будь то в предисловии от лица вымышленного автора/редактора к «Запискам из Мертвого дома» или гибридном, вынесенном в подстрочное примечание прологе Достоевского к «Запискам из подполья», вводный материал был отделен от художественного нарратива. Подобно животным, изображенным в миниатюрах на страницах «Чудес востока», которые композиционно заключены в рамки, они образуют связное целое сами по себе. Они дают намеки относительно основного текста, их актуальность вытекает из сопровождающего дискурса. Однако в «Бесах», можно сказать, метафора о звере реализовалась. Чудовища бродят по страницам романа и пожирают все и вся, что попадается им на глаза[98]. Здесь введение к роману напоминает миниатюры с разбитыми рамками в «Чудесах востока». Рамка разбита, и зверь беспрепятственно бродит по странице. В «Бесах» рассказчик бродит по страницам своей хроники. Он вездесущ. Он перешагнул пределы введения и появляется повсюду, даже, как ни парадоксально, там, где он отсутствует[99]. Как следствие, и мы вынуждены бродить по тексту вместе с Антоном Лаврентьевичем, вырываясь из границ рамки (главы первая и вторая), чтобы обитать в тексте в целом и проследить третью сюжетную линию «Бесов».
В Главе первой/«Вместо введения» нас знакомят с нашим рассказчиком (что само собой разумеется), с объектом его пристального внимания – Степаном Трофимовичем и собравшимся вокруг него «Клубом». В число его членов входят Шатов, Липутин, Виргинский, Лебядкин, Лямшин и Антон Лаврентьевич Г-в. К концу повествования Шатов и Лебядкин оказываются убитыми. Липутин, Виргинский и Лямшин арестованы в связи с их соучастием в террористическом заговоре Петра Степановича. Степан Трофимович умирает в дороге (в заключительном рамочном нарративе). Шатов убит сыном Степана Верховенского, Петром. Лебядкин вместе с женой Марьей Тимофеевной и ее служанкой убиты наемным убийцей Федькой Каторжным, бывшим крепостным Степана Трофимовича. Федька также убит. Сестра и невестка Виргинского, а также еще один заговорщик и дурак, Толкаченко, арестованы. Но и дальше дело не идет на лад.
Хотя шут-губернатор Андрей Антонович фон Лембке погибает, пытаясь спасти старуху на пожаре, являющемся плодом умысла Петра Степановича (на дубовую голову фон Лембке падает дубовая доска), другие умирают менее драматичным или мелодраматичным образом. Марья Шатова и ее новорожденный ребенок умирают от послеродовых осложнений, а Алексей Кириллов и Николай Ставрогин, два главных героя апокалиптической линии романа, кончают с собой, хотя и причины их поступка диаметрально противоположны: один – чтобы доказать, что он бог, другой – чтобы доказать, что он ничто. Таинственный и эксцентричный радикал Шигалев (который объясняет вслух извращенную логику движения)[100] исчезает со страниц романа без слов. Его конец, возможно, самый страшный[101].
Если не учитывать различных третьестепенных персонажей, нас ставят перед тем фактом, что последний из жителей города, оставшийся в живых, – это рассказчик-хроникер Антон Лаврентьевич Г-в. Возможно, он – самый хитрый черт из них всех: поскольку он наиболее образован литературно (он желает быть писателем, подтверждением чего служит текст, который мы читаем, и множество указаний на это стремление, встречающихся на его страницах). Его точка зрения доминирует. Возможно, впрочем, Антон Лаврентьевич по-своему еще более коварен, чем Петр Степанович[102]. Нам известно, что Петр Верховенский виновен, но мы не можем знать этого о рассказчике, он оставляет нас в неведении по этому вопросу.
Как мы замечаем в начале повествования, в начальной части его рамки – Главе первой / «Вместо введения», Антон Лаврентьевич находится в близких отношениях и с главными деятелями старшего поколения, и с молодыми зачинщиками хаоса. Кроме того, он сохраняет достаточно бесстрастную нарративную позицию относительно событий и действующих лиц, включая тех, к кому он наиболее близок (например, Степана Трофимовича). Он заявляет, что стремится в своей хронике к объективности, что в достаточной степени объясняет то чувство всеведения, которым веет от его то кажущегося объективным, то сказового дискурса после завершения первой части. Но его объективность небесспорна, что доказывают первые слова текста.
Всеведение Антона Лаврентьевича зиждется на его способности создавать иллюзию собственного всеведения. Как указывает Александров, «…рассказчика в “Бесах”, возможно, лучше всего рассматривать как персонажа, осознающего себя автором, который, причем, использует романные приемы, аналогичные применяемым Достоевским при написании романа»[103]. В своем анализе Александров «учитывает металитературное измерение нарративной стратегии романа, а именно: его сниженную сказовую установку, которая наиболее явно выражена в Главе первой / «Вместо введения», где задается этот паттерн (как обычно бывает в нормальном предисловии), и, что наиболее важно, «практически во всех сценах, которые рассказчик не видел» своими глазами [Alexandrov 1984: 244–245]. Большинство сцен, в которых главные заговорщики или носители идеологических или метафизических смыслов (Ставрогин, Шатов, Кириллов) действуют наедине друг с другом, по определению доступны для Антона Лаврентьевича только по косвенным сведениям. Это, как выражается Александров, «вероятные домыслы», которые едва ли могут быть истолкованы так, как это пытается сделать рассказчик, озаглавивший свое повествование «Хроника».
Описывая сцены, которые происходили в его отсутствие, Антон Лаврентьевич использует оговорки вроде «я думаю», «я полагаю», «по моим догадкам…» и «полагаю, я могу положительно утверждать». Они выполняют две функции. Они создают иллюзию его объективности, искренности и кажущегося всеведения. В то же время они показывают, насколько он необъективен и не всеведущ на самом деле. Как полагают Фицджеральд и Александров, рассказчик играет более значимую роль, чем самопровозглашенный «хроникер» описываемых им событий – обозначение, которое Вейнер полностью отвергает [Weiner 1998:120]. Кроме того, он – автор текста. То есть он сочиняет, придумывает, реконструирует. Однако это мнение может быть чересчур лестным.
Перед нами встает вопрос: описаны ли на самом деле сцены, при которых Антон Лаврентьевич не присутствует, на основании сведений, сообщенных другими лицами (например, Степаном Трофимовичем), или они сочинены Антоном Лаврентьевичем на основе послезнания о развитии событий и знания характеров действующих лиц? Александров предполагает третью возможность – рассказчик умышленно описывает сцены, при которых он присутствовал, так, будто его там не было, поскольку он не хочет, чтобы читатель знал, что на самом деле он там присутствовал [Alexandrov 1984: 250]. Но к
