class="p1">Свиток с треском рассыпался на маленькие куски.
Тогда-то Сандро-Фанера, доведенный до отчаяния этой душераздирающей картиной, и, помимо всего, видать, томимый ревностью, отвесил бородачу увесистую пощечину.
Тот растянулся на полу и подниматься не желал, — должно быть, знал, что такие парни, как Сандро-Фанера, лежачих не бьют…
На грохот прибежала Фаина Власовна, запричитала:
— Убили! Зиновия убили!..
— Его убить мало! — с праведным гневом проговорил Сандро-Фанера. И добавил жалеющим голосом — Как же вы, Фаина Власовна, такая вот женщина… И с ним. — Уже с порога, не оборачиваясь, он пояснил сам себе: — Любовь зла, полюбишь и козла.
Мы вышагивали по росистой траве в сторону хорошо видного в рассветном сиянии монастыря, когда на крыльцо вылетела Фаина Власовна. Из ее прижатых к груди рук сыпалось берестяное крошево.
— Александр Афиногенович!.. — надломленно крикнула она.
Сандро-Фанера остановился. Нагнулся в глубоком поклоне, выпрямился, показав лицо с нарочито игривой, шалой улыбкой.
— Покедова!
Часа три спустя, когда мы, восседая на буровой установке, подъезжали к Серятино, нагнал нас на мотоцикле сержант милиции. Мы узнали его, Гену Карпушина, который, будучи участковым, изредка появлялся в расположение отряда. Он поставил мотоцикл поперек дороги, велел нам спуститься вниз. Почувствовав неладное, мы послушно слезли с машины.
— Здравия желаем, товарищ сержант, — в один голос вырвалось у нас.
— Здорово, ребята! — сурово поздоровался Карпушин. — Расскажите, че вы там наделали. Че это вы с чужими бабами амуры крутите, мордобой устраиваете?
— Да все вроде было как полагается, — сказал Сандро-Фанера.
— Как полагается, — усмехнулся сержант и вынул из кармана листок бумаги. — Вот… Жалоба археолога. Везу начальству.
— Чего ж, вези, — с усталым спокойствием сказал Сандро-Фанера. — Теперь мне все равно…
Он скорбно ссутулился и побрел к машине.
— Погоди, — остановил его Карпушин.
У нас на глазах сержант разорвал бумагу в мелкие клочья и, приведя себя в замешательство собственным поступком, долго вздыхал.
— Вы меня не видели, — сказал потом. — Как-нибудь выкручусь…
К обеду мы добрались до отряда. Ребята, предупрежденные Хахулиным, который стоял на крыше времянки с биноклем, забросали нас букетами из ромашек. Сандро-Фанера хмуро оглядел их, готовых нести его на руках к обеденному столу, резко развернул машину, повел на участок, где колышками были отмечены места для бурения шурфов.
Пополудни земля содрогнулась от взрывов. Как много дней подряд, сейсмографы чертили на бумажных листах острые кривые, суетливо бегали от прибора к прибору, записывая данные, планшетисты. Еще и еще раз вздрагивала земля, взрывные волны доставали до ее глубин, где залегали нефтяные горизонты.
В промежутке между взрывами я подошел к буровой установке, удивился, не обнаружив на ней Сандро-Фанеру. Осмотревшись, увидел неподалеку небольшой курганчик, заросший лебедой. Высокая густая лебеда все же не полностью укрыла собой Сандро-Фанеру, лежавшего плашмя.
Я приблизился к нему, но остановился метрах в пяти, не смея тревожить его. Обнаженная, уже успевшая покрыться седой пылью спина его передергивалась короткими судорогами.
Над самым курганчиком, будто на ниточке, висел и заливался жаворонок, видимо, стосковавшийся по своей же песне.
НА БАЗАР
Грешно спать в такую ясную и бодрую ночь. После осенних дождей, нагоняющей скуку хмари пришла первая сухая ночь — с луной и морозом. Тихими шорохами наполнилась изба, остывала; к окнам припадал легкий ветер, выводил на стеклах хорошо заметные в лунном свете узоры.
Федор Матвеевич закуривал одну папиросу за другой, смотрел, как дым смешивается с паром, синью заволакивает окно. Ни вставать и топить печь, ни спать не хотелось. Еще пару часов ему скоротать, — и тронется в путь — на базар. Принялся думать, почему не приехали Зина с мужем. Телеграмму прислали — чтобы ждал днем; до самого вечера томился Федор Матвеевич, извелся. Может, что случилось в дороге — неблизкая она, с пересадками надо добираться. Если утром нагрянут, встречать их некому, потому что уедет он спозаранку на базар. Неделю назад уговорились с Егором, давним другом, съездить в райцентр — за сапогами и бензопилой.
В избе так было накурено, что начали слезиться глаза. Федор Матвеевич пачку «Севера» бросил на пол подальше, чтобы нельзя было дотянуться до нее. Но опять в голову лезли всякие тревожные думы, и он не удержался, слез с кровати, нашарил пачку, достал еще одну папиросу. Покурил сидя, неторопливо пристегнул деревяшку к отнятой выше колена левой ноге. Оделся, повесил на дверь замок, ключ сунул под камень: Зина найдет.
Пока Федор Матвеевич запрягал лошадь, выезжал за ворота, совсем забрезжило. Будто светлым дымом подернулось небо, отчего луна и звезды потускнели и сделалось холодно.
Оберегая тепло, Федор Матвеевич не шевелился, глядел на спину лошади; не заметил, как добрался до развилки, где нужно было решить, по которой из двух дорог ехать, хотя обе они вели в Судислово, в Егорово село. Лошадь сама взяла влево — в лесу меньше ветра.
Темно в нем. Слышно, как потрескивает первый ледок, поскрипывают вчера еще мокрые, врасплох застигнутые морозом деревья. Набежит сверху ветер, и с них стеклянное крошево сыплется, медленно опадает вниз.
Вдруг в чащобе, пахнущей прелью, перемешались все лесные звуки и возникла тихая, до боли знакомая мелодия. Федор Матвеевич сдвинул на затылок шапку, вспомнил слова, подхватил:
Ты меня ждешь…
В молодости, на фронте, пел он эту песню под гитару, до того похожий лицом и голосом на артиста, которого видел и слышал в кинокартине, что его чуть с передовой не сняли, чтобы отправить в полковую самодеятельность. Не успели — ранило его в бою; пока лежал он в госпитале — война кончилась…
Лес поредел, открылась белая, вся в инее, опушка. Вон уже село виднеется, кое-где с труб слетает дымок. В окнах Егоровой избы, третьей с краю, света нет.
Подъехав близко, в душе ругая Егора, — ждать должен — Федор Матвеевич громко позвал:
— Яа-гор! А Ягор!..
— Вижу, иду! — откликнулся из-за угла Егор. — Подмогни, Матвеич…
Матвеич недовольно вздохнул, — не сообразил Егор подтащить мешок к воротам, — однако, молча сойдя с телеги, увязая деревяшкой в мерзлой грязи, двинулся помогать. У Егора тоже деревяшка, тоже цеплялась, и ковыляли они с мешком трудно. Поехали. Уже за селом отдышался Егор, спросил:
— Зятек-то не приехал?
— Застряли чего-то… Дорога, видать, забита.
— Приедут, никуда не денутся, — заверил Егор. — Смотрю, ты всего мешок один набил…
— А куда два-то? Лошадь не потянет. На базаре еще с ними торчать, людям глаза мозолить.
— А что тут такого? — вскинулся Егор. — Своя же картошка. Хочу — продаю. Нам со старухой ее девать некуда. Пропадает она. Не корысти ради… Мне пенсии хватает. А на базар с пустыми руками… — Егор вдруг схватился за грудь, закашлялся. — Воздух-то
