любви к Хуаньюй. Свою любовь к Му Дафу она рассматривала как способность преодолевать все трудности, связанные с тошнотой, обвисшей грудью, потерей формы, запорами, изжогой, общей слабостью, вспыльчивостью, эмоциональной неустойчивостью, родовыми схватками и т. п. Так она усилила значение любви и расширила ее содержание до такой степени, что стала игнорировать свое материнство. Когда дочь родилась, Жань Дундун охватило чувство выполненного долга, которое оказалось намного сильнее материнского инстинкта, другими словами, ее любовь к мужу стояла выше материнской любви.
Но с течением времени материнская любовь стала брать верх, Жань Дундун даже переживала, что ее чувства к Му Дафу охладели. К счастью, он обожал дочь еще сильнее, чем она, – чтобы целовать дочурку в ее пухлые щечки, он брился по полдня, переживая, как бы только не поколоть ее нежную кожицу. Частенько они все трое валялись на диване или на кровати, только успевая чмокать друг друга, – сперва они по очереди целовали дочурку, после чего сливались в поцелуе сами. Этих совместных поцелуев хватало в самый раз, чтобы приятно скоротать время и восполнить недостающие эмоции, они не нарушали их семейной идиллии и душевного равновесия. Когда Хуаньюй тоже научилась целоваться, они стали играть в «доминошные поцелуи» – это когда сначала он целовал дочь, потом дочь целовала ее, а она целовала его или наоборот – сначала дочь целовала его, он целовал Жань Дундун, а она целовала дочь. В то время их любовь напоминала коктейль из смеси материнской, отцовской и супружеской любви, которые как следует встряхнули в шейкере, после чего ингредиенты слились воедино.
Третий отрезок Жань Дундун определила как «режим полета». Он начался с момента, когда Хуаньюй исполнилось шесть лет, и длился по сей день. Она практически забыла о любви, все равно что переключила телефон в «режим полета» – телефон вроде бы и работал, но сигнала уже не наблюдалось. Всякий раз, прежде чем подключиться к сигналу, ему требовалось подать своего рода заявку, после чего она, в зависимости от настроения, отклоняла ее либо принимала. Иногда ему приходилось подавать такие заявки раз по пять, что оказалось намного сложнее, чем подать заявку на грант.
Сначала она отказывала ему в поцелуях, ссылаясь на то, что от него воняет чесноком, потом – в объятиях, ссылаясь на то, что от него разит алкоголем, ну а потом – и в постельных делах, ссылаясь на занятость и усталость. В кровати они отодвигались друг от друга все дальше, словно их разделяло целое море. Если даже зимой он прижимался к ней, пытаясь обнять, она жаловалась, что ей жарко, это при том, что в комнате было всего градусов десять.
Она даже заподозрила себя во фригидности, но, не желая этого признавать, списала свою холодность на то, что это он утратил всякую привлекательность. Его голос уж не был столь манящим, как раньше, запах его тела не возбуждал, да и шутки стали не смешными. Ее больше не волновали его исследования или статьи, у нее не находилось ни времени, ни желания слушать удачные пассажи из его текстов. На работе она целиком растворялась в делах, дома – в дочери, а по праздникам и выходным навещала родителей. К нему она все больше проявляла обычную терпимость, другими словами, он становился ей безразличен. Ей стали безразличны его комплименты, равно как и его критика, хотя было время, когда она внимала каждому его слову, обращала внимание на паузы, которые он делал, на акценты и интонацию. В ее глазах он из единственного в мире уникального мужчины превратился в обычного шаблонного мужика. Теперь перед ней был просто «муж», а не «Он», она не видела, чем он отличается от остальных, словно все мужчины в этом мире были одинаковыми.
Но, похоже, проблема заключалась не в нем, а в том, что она утратила к нему влечение, точно так же ослабевает сигнал телефона или устаревают какие-то функции, и теперь она даже сомневалась, что когда-то и вправду любила его. Покупая ему одежду, она уже не была столь взыскательна, как раньше, а брала первое, что попадется. Она делала это всего лишь для галочки, никакого внутреннего посыла, как раньше, у нее не возникало, ну а потом ей стало лень делать это даже для галочки. Раньше, когда он уезжал в командировку, она непременно интересовалась, на чем он поедет, каким рейсом, по каким делам, в каком отеле остановится, какого числа вернется, нужно ли его встречать. Сейчас же она смотрела на все это сквозь пальцы, и даже его сообщения типа «добрался благополучно» ей казались настолько излишними, что иной раз она забывала на них отвечать. Раньше если в девять вечера его все еще не было дома, она места себе не находила, у нее все валилось из рук; сейчас же, даже если он задерживался до утра, она обходилась дежурным звонком, а иногда и вовсе не утруждалась позвонить. Эти телефонные звонки были призваны показать, что она все еще заботится о нем, однако никакого тепла и участия в этой заботе уже не чувствовалось.
«Может быть, я его разлюбила?»
34
Она сообщила о своем желании развестись родителям. Жань Бумо это настолько поразило, что он спустил очки на кончик носа и поверх них уставился на дочь. Не веря, что перед ним собственное дитя, а не какой-нибудь клон, он смотрел на нее минуты две, прежде чем наконец спросил: «Почему?» Поскольку он был из среды журналистов, то его всегда интересовали ответы на пять так называемых W-вопросов: when (когда?), where (где?), what (что?), why (почему?) и who (кто?). Он донимал ее этими вопросами с детства и по сей день, поэтому сейчас, услышав от отца его «почему?», она тут же жутко захотела по малой нужде и вообще пожалела о том, что завела разговор на эту тему.
Правду говорят: чего больше всего боишься, то и случается, – ее мать Линь Чуньхуа тоже встряла со своим «почему?». Эти два нацеленных на нее «почему» словно запустили в ее организме спусковой механизм, и она еле сдерживалась, чтобы немедленно, как в детстве, не броситься в туалет. Но она понимала, что скрыться от этой проблемы ей все равно не удастся, вызов следовало встретить во всеоружии.
– Даже не знаю, просто разлюбила его, – ответила она.
– Как это – разлюбила? – в один голос спросили Жань Бумо и Линь Чуньхуа. Похоже, впервые они хоть в чем-то проявили солидарность.
– Вот так, взяла и разлюбила, к чему все эти вопросы? – не выдержала она.
– Лучше бы радовалась тому, что имеешь. Мне скоро уже семьдесят, что такое ответственность, я понимаю, а вот что такое любовь – до сих пор не знаю.
С этими словами Жань Бумо поднялся с дивана и принялся мерить шагами гостиную. Его обуяло такое волнение, что казалось, разводиться собралась не она, а он сам.
– Задумала разводиться – разводись, не будь как твоя мать, которая всю жизнь прожила без любви.
Линь Чуньхуа выключила телевизор и уставилась на мужа.
– Зачем вы тогда женились, если не любили друг друга? – поинтересовалась Жань Дундун.
– Да не слушай ты его, он уже забыл, как опускался на колено, когда просил моей руки. Если не любил, зачем тогда дарил розы? А кто приставал ко мне в кино с просьбой выйти за него? – напомнила Линь Чуньхуа.
– Все это ложь! – отрезала Жань Дундун.
– Он стал гнушаться меня, когда я потолстела, теперь все во мне его не устраивает, сам храпит – стены сотрясаются, при этом жалуется, что это я ему спать не даю. Всю жизнь меня укорял: то недостаточно женственная, то недостаточно красивая, то недостаточно образованная, то кожа грубая. Нет чтобы в зеркало посмотреть или на свои фото – вылитый Чжу Бацзе[8], который жалуется на жену-уродину…
После такого «артобстрела» со стороны Линь Чуньхуа бороздивший просторы гостиной Жань
