— Я не знала, как это сообщить. Была идея отправить тебе анонимную записку, но у меня нет ни гроша, чтобы заплатить посыльному. Прости.
Капитан налил себе еще виски.
— Я могу открыть тебе счет.
— Не надо, — она покачала головой. — Я и так тебе везде должна. Но… я все отдам.
— Кира…
— Я отдам! — она повысила голос. — Только… дай мне еще. Немного. Я обещала директору приюта перечислить к зиме определенную сумму, они очень на нее рассчитывают, а… жалования мне ждать еще долго, я ведь не работаю пока…
— Все, что угодно, — Капитан подался вперед, едва сдерживаясь, чтобы не схватить ее за руку. — Пусть по меркам верхушки я не так уж и богат, сбережений у меня достаточно.
— Только ты не подумай, что я давлю на жалость, хорошо? — она вновь захватила его в плен своих глаз. — Я все тебе отдам. Подачки мне не нужны. Но дети не должны страдать. Они растут. И зимние вещи становятся маловаты. Понимаешь?
— Понимаю, — Капитан закрыл глаза, надеясь, что на его лице не читается благоговение перед кристально-чистым сердцем этой женщины.
— Я все тебе отдам, — с нажимом повторила она.
— Хорошо. Отдашь. Как сможешь.
— И… если я тебе мешаю здесь, ты говори. Я постараюсь быть, как модно незаметнее. Если бы не наша легенда, я бы у Джека лучше поселилась, а так…
— Не говори глупостей, — прервал он, все еще не открывая глаз. Опустив голову, он просто вдыхал ее аромат. А еще запах виски и вишневого табака.
— Я… рада, что вы смогли через это переступить. Он же лишил тебя глаза на той войне.
— А я почти его убил, — напомнил Капитан.
Снова разлилось молчание. Долгое. Почти бесконечное. Окрашенное горечью, надеждой и отчаянием.
— Мне очень жаль, — прошептал Капитан спустя вечность. — Это ты должна меня простить.
— За что? — в голосе Киры послышалось неподдельное удивление, и Капитан открыл глаза.
— Я должен был тебя защитить. Одна только связь со мной должна была тебя защитить. И в итоге ты пострадала. Два раза. Слишком самонадеянно было с моей стороны думать, что тебя не тронут…
— Ты… не виноват. Сегодня я потеряла осторожность, и ты здесь ни при чем!
— Как же ты сейчас нас всех боишься и ненавидишь, — продолжил Капитан.
— Кого?
— Мужчин.
Кира на миг застыла. А потом горько улыбнулась и ответила:
— Не всех.
— Ну да. Джек твой старый друг, а Томас… он — Тварь. И он верен убеждению, что человеку и Твари вместе не быть. Именно поэтому он для тебя не опасен.
— Тебя я тоже не боюсь, — Кира снова схватилась за мундштук.
Капитан усмехнулся. Ему хотелось сказать: «А зря». А еще хотелось схватить ее в охапку, прижаться губами к ее губам и никогда не отпускать. А еще хотелось сделать все, чтобы из ее глаз ушла вся боль.
Сделать все, чтобы она была счастлива.
Все, чтобы она не боялась жить.
Не боялась впустить в себя нечто большее, чем простая дружба.
Но вместо этого он допил свой виски и поднялся на ноги.
— Я попробую вплести твою историю про Сэйва так, чтобы никто не понял, откуда взялась информация. И дам тебе деньги для приюта. Спокойной ночи, Кира.
Она подняла на него взгляд и улыбнулась.
— Спасибо за разговор, Капитан, — прошептала она. — Спокойной ночи.
Он ушел, оставив ее наедине с почти пустой бутылкой виски. Он почему-то знал, что она ее допьет, и только потом отправится к себе.
Заснул мгновенно. И ему снились пауки. Они ткали свою паутину, прокладывали ее между домов, словно канаты, а небо превращалось алое марево грозы.
Вот только гроз поздней осенью не бывает.
Как и красного, словно свежая кровь, неба.
Это Капитан знал точно.
Даже во сне.
Мэри
День проходит, как в тумане. Впрочем, все дни Мэри стали туманом слепой тьмы. Марево эмоций, разноцветное, струящееся словно вуаль органзы, раскрашивает тьму, но рядом с рисующей не всегда кто-то есть.
И сегодня день абсолютно черный.
Мэри уже привыкла к слепоте. Она легко сама разводит огонь в жаровне, варит кофе и даже пытается приготовить похлебку из остатков муки и капусты. Обострившееся обоняние помогает ей определить степень свежести продуктов.
Потом она перестилает постель, наощупь сметает пыль и даже моет полы. Понятное дело, что в ее положении все эти действия почти бесполезны: грязи осталось достаточно, но Мэри занимается привычными делами, чтобы отвлечься.
В ее душе поселился страх снова услышать плач напуганного ребенка, звон набата или увидеть белое полотно вместо привычной тьмы.
И уверенность, что как бы она ни бежала от неизбежного, все произойдет. Неожиданно. В тот момент, когда она будет ждать этого меньше всего.
Еще бы успеть во всем разобраться. Понять, что именно происходит. Она может менять реальность, или просто подстраивает ее под свои желания и страхи?
Дела заканчиваются, а день все не хочет уходить. Он тянется, липнет к рукам, как приторная карамель. Но ничего сладкого в нем нет.
Не желая смиряться с судьбой, Мэри выходит из дома и идет вдоль по улице. Она старается не слушать. Не чувствовать. Просто гулять, вдыхая свежий воздух, пахнущий приближающейся зимой.
Зачем она варила ту похлебку, раз не прикоснулась к еде? Только пила кофе. И снова пила кофе…
Долго так жить она не сможет. Она или разберется во всем, или сойдет с ума.
А слепая сумасшедшая уж точно не нужна Призрачным Теням.
И Джеку.
Именно мысли о Джеке придают ей сил бороться с подступающей меланхолией. Интересно, где он сейчас?
Неожиданная мысль буквально сбивает Рисующую с ног. Она ведь рисует будущее. А в прошлый раз, когда ее накрыло, она заставила Томаса переместиться сквозь пространство за один миг. А что если это не все?
Если это совместить?
Что если она способна «видеть» в своей голове нечто большее?
Что если Томас прав, и полукровки на самом деле не слабее, а наоборот, в несколько раз сильнее простых Тварей?
Что если она, Мэри, на самом деле ярче всех Теней вместе взятых, и это при том, что Томас — шакал, Марла — кошка, Ника — золотая птица, Джек — сфинкс, а Капитан и Кира — одни из самых сильных людей Рурка?
Что если ей не нужно бежать от нового аспекта, а просто… что просто?
Что ей нужно сделать, чтобы реальность снова ей подчинилась? Что ей нужно сделать, чтобы дар… новое течение дара, стало управляемо? Просто захотеть? Ведь рисует она именно так: настраиваясь, желая видеть символы грядущего. И неважно, что ей снится, на рисунке всегда оказывается нечто другое.
