мне сделал, я тебе сделал. Тебе хорошо, мне хорошо. А если какое вознаграждение, так это же потому, что ты старался. Это и не вознаграждение, это уважение.
– Вот у меня мать, – рассказывал мокеевский заместитель. – В молодости работала в Ташкенте воспитательницей детского садика. Так что вы думаете? На каждый праздник – хрустальная ваза, набор мельхиоровых ложек, сервиз какой-нибудь хороший. Фарфоровый. Когда увольнялась, подарили ковер. Три на четыре. Переехала она во Владимир – и что вы думаете? Десять лет уже работает в детском садике и хоть бы один подарок. Родители считают, что ей государство платит. Она все за свою зарплату должна делать. А зарплата, между прочим, сто двадцать рублей. Вот и повертись. А намекни им, что надо ее отблагодарить? Что тут начнется! Сразу письмо куда-нибудь настрочат. Вот и скажите, есть у нее стимул их детям сопливые носы вытирать? А? Нет, на Востоке в этом понимают. Вот у меня тетка работала в Ташкенте гинекологом…
Такой практически бесконечной восточной саги Верка была удостоена уже на третий месяц работы, это лишний раз доказывает, что она крепко вцепилась в расписной хвост своего шанса. И вот что интересно: ходили по Мосторгу и другие разговоры, опять же для Мокеевой лестные.
– Все-таки русская баба, детдомовка, она не такая жадная, – говорил кое-кто, немаленький по должности. – Ей и чуть-чуть – за глаза. Этот-то предыдущий, помните, как хапал? Как перед концом света.
– Рассчитывал, что на исторической родине концы спрячет, – цедил кое-кто антисемитских убеждений. – Удалось суке. Вовремя свалил…
Верка об этих разговорах не догадывалась, но то, что ее работа идет успешно – чувствовала. У нее уже и переходящий вымпел висел в кабинете. Она не объясняла свои успехи ни природным трудолюбием, ни жаждой вырваться из нищеты, ни уж тем более своей интересной чертой идти по времени, как по дороге, учитывая все особенности ландшафта и подделывая походку под эти особенности. Иными словами, не требуя от дороги, чтобы это она приноравливалась к Веркиным туфлям. Скорее всего, она не осознавала, почему поступает так, а не иначе, не понимала, что внутренняя субординация в отношении мира – краеугольный камень ее характера. Она считала себя очень сильной, но никогда не думала, что сильнее мира. Уже много лет спустя, когда Верка была старой, она услышала по радио песню какого-то не известного ей певца. «Не надо прогибаться под изменчивый мир, пусть лучше мир прогнется под нас» – пел певец. Ей не было свойственно обдумывать слова песен, звучащих по радио, но эти слова вызвали у нее недоумение. Она не поняла, как это: мир прогнется под человека. «Ради рифмы чушь поют» – успокоила она свое недоумение. Даже будучи старой, она продолжала держаться этой субординации, а уж в семидесятые годы была настоящим воплощением придуманной Павлом Штальманом теории. Жаль, что ни Верка, ни Павел об этом никогда не узнали.
Вспоминала ли она его когда-нибудь? Пару раз такое было. Постепенно груз страха перед новой должностью спал, должность стала рутинной, и Верка начала тосковать по личной жизни. Все-таки молодая баба, в соку. А мужика рядом нет.
Как интересно она размышляла в те годы! «У меня был умный, – (это был первый из двух разов, когда она вспоминала Павла Штальмана). – У меня был красивый, – (имея в виду Лидиного папу). – Кто же должен быть теперь?»
Вот такая странная баба! Ей бы мечтать хоть о каком, а она выбирала будущего любовника не менее придирчиво, чем, будучи сбежавшей из детдома сиротой, выбирала место московской работы. И не потому, что считала себя какой-то особенной, «не на помойке найденной» (она-то много раз слышала о себе, что была именно найдена на помойке). Нет, она просто считала, что если уж думать о чем-то, так думать всерьез.
Короче, был уже и умный, и красивый. Любимый ей в голову не пришел – Верка тогда о любви совсем не думала – поэтому оставался только один типаж.
Как только она о нем подумала, она его увидела слева от себя.
Вообще, слева от Веркиного овощного магазинчика располагался квартал, целиком составленный из корпусов гостиницы. Корпуса почему-то отмечались греческими буквами, и была там даже буква «мю», стыдливо замененная на свой латинский вариант. Короче, корпусов было очень много. Откуда-нибудь сверху, из космоса, из не придуманного еще в те годы «гугла “Земля”» квартал смотрелся бы гигантским пятизвездочным курортом – впрочем, гостиница эта существует до сих пор, и теперь ее можно посмотреть и по «гуглу». Она так же утопает в зелени, а ее греческие корпуса сверху даже милы, потому что едва различимы.
Одинаковые пятиэтажные кирпичные здания, похожие на жилые дома-хрущевки. Самый бедный вариант московской гостиницы. Никаких отельных опознавательных знаков – сплошное разочарование для туристов. Впрочем, если смотреть из нынешних «гуглов», корпуса даже и неплохие. Теплые комнаты, деревянные кровати, шкафы и тумбочки, красная ковровая дорожка на полу, при каждой комнате – туалет с ванной. Только мест в комнатах многовато – по четыре, даже по пять, поэтому соседями оказываются чужие люди. Не знаем, как сейчас, но в те времена это никого не удивляло – так было и в санаториях на отдыхе. Не очень удобно: можно было подцепить храпящего и потом весь отпуск мучиться. Но если это не возмущало тех, кто в санатории – порой единственном санатории за всю жизнь, – то тем более не возмущало командировочных. Им даже было интересно, они знакомились и потом переписывались.
Нет, ни соседство чужих людей, ни строжайшая пропускная система не расстраивали постояльцев. Расстраивало другое – полное отсутствие шика. Приезжим хотелось столицы, а столица должна быть следующей: шумные проспекты, стальные балки в холле, горящие буквы над входом, ну и ресторан, конечно. Такой, как в «Мимино» – большой и разгульный.
В смысле этого шика греческая гостиница казалась совсем никудышной. Ни одного пункта из списка.
Большинство приезжих даже не догадывались, что один пункт все-таки был. Ресторан в гостинице имелся, только его очень трудно было заметить. Подвал какой-то, а не ресторан, и назывался соответствующе – «Погребок». Туристов из греческих корпусов здесь не привечали – почти всегда за стеклом висела бумажка с надписью «Мест нет». Люди, тем не менее, входили и выходили регулярно. Из приоткрытой двери пахло шашлыком.
С товароведом «Погребка» Верка познакомилась на овощной базе – закупали друг за другом, да и разговорились о делах-проблемах. Оказалось, соседи. Молодой парень кавказской наружности разговаривал вежливо, без особого интереса, но во время разговора очень по-мужски, оценивающе глядел: Верка подумала, что такая у него привычка. И что
