отрыв. Но пока я здесь с вами.
Вот вхожу я в подъезд: лампа в тусклом вольфраме
золотым огоньком например сургуча,
это лампа с названием от Ильича,
от кого же ещё? Здесь жила моя мама!
И с живыми, и с мёртвыми, как дьюти-фри
переходом в иные миры говорить,
как звезда, что искрит и, сияя, горит
(о, я видела это единожды в мае!),
как запёкшееся слово в вещей крови,
что с надеждой, авось обойдётся, сгорает!
ЛИРА
Да, нелогична, узловата, рвана вся,
да, собрана из ветра.
Ветер в спину…
Она – моя. Другую где мне взять?
Ей имя – Лира.
Как её отрину?
О, небо, ты не зри, кричащим им
особенно про то, что на распутье
моя стояла Лира из лоскутьев,
рубашечка на ней из бедных рифм!
Не снисходи кричащим, что она
Блудница, недостойна даже дна
и даже днища, смрадного, где черви!
Конечно, недостойна. И зачем ей?
Такой нездешней, что кифара, древней…
О, как же можно, я за ней иду,
она босая по России,
снегу,
льду.
Она ко мне безжалостна, жестока,
на позвоночники мне давит: выжечь соки,
я, как берёза, раненная – сбоку
всегда надрез; ей нужен, нужен мой
вот этот плач
и хрип,
и волчий вой!
Она – маньяк. И даже самый-самый
отъявленный убийца Джеффри Дамер
в сравненье с нею жалостный такой.
Не сладкозвучна? Да. Кто обещал вам,
не будет якобы вот этой гордой рвани,
кто обещал, что мною перед сном
не зачитается Митрополит Иларион?
Что самиздат, мне как отец родной?
А лира голая да под дождём и длинно
её кровит до неба пуповина!
Но, небо, ты не зри, не слышь, не мерь!
Хотя все доказательства, улики
да супротив меня и Лиры дикой,
как виноград, как плющ, как земляника.
Она не кается. До Магдалин ли ей теперь?
Ты просто продиктуй ей телефон,
как 01, 02, 03 с тобой связаться,
как Евангелие от Иоанна и от Марка,
как Пятикнижие, Завет, Посланий сон.
И от себя добавлю – Письма русским,
ко всем читающим, которых меньше явно,
которых – горстка! Ибо очень узко.
Пока ещё не поздно. То есть рано.
***
…и мне много всяческого говорили,
в одной из статей говорили: «Лоскутна…»
Такие – всем горлом кричу я – смешные,
но разве иначе смогу я как будто!
Меня отвергали, не брали, ломали,
другие писали мне в личку: ошибка!
Да много чего. Я не помню – не зла я,
скорее добра, из иного пошива!
Сказали – не друг!
А они мне – подруга!
Сказали: не едь с нами в Болдино что ли.
А как я поеду – оно мне Большое,
оно мне огромно и полем, и лугом!
Оно – неубитая нежность мне, синь – мне,
оно мне рябина, берёза мне, ива!
Оно у меня там в груди у обрыва,
коль я разобьюсь, то взовьются красиво
одним только Болдино птицы Большим и
который мне раз – что таить? – если в спину
и даже не в спину толчок – попадала
я враз пред иконой – огромной, холстинной,
шептала, кричала ни много-не мало
её целовала!
– Аз грешная, право…
да, я – недостойна, как раб Божий мних – я,
но где взять других вам, но где взять иных вам?
Да хоть искромсайте до крови мой стих и
да хоть разорвите, но снова – Он снова
стоит пред иконой Андрея Рублёва,
как сам по себе, без меня свитый тонко
в лучистом просвете – тугая воронка!
Я видела в детстве так, как жаворонка –
подкидыша в небо. Он рвал песней скрепы,
и я ненавидела, ибо так больно
никто мне не делал! Ни белое поле
открытое слишком,
раздетое словно.
– Оденься! Тебе же выращивать хлеб нам!
Прикрой хотя грудь свою. Тёплое лоно.
Нельзя так открыто. Нельзя так любовно.
Настолько разверсто.
Перережьте мне память
моими рифмованными лоскутами…
СЛАВЯНСКИЙ ТРИПОЙНТ
На границе – турецкая фура, шофёр отдыхает.
Здесь славянский трипойнт, здесь Чеховские три сестрицы.
Посмотри, как светлеют, как будто темней нет окраин.
Здесь меня накрывает, и я начинаю молиться.
Отчего ты, Господь мой, в тот миг побоялся, не вышел?
Ты умеешь во всю управлять, можешь в трубы ты Иерихона
воскричать так, что рухнут стальные небесные крыши,
возопить так, что пыль полетит из огня и бетона.
Ты везде можешь, вся можешь! Песней народной,
ты, что русские братья, как русские сестры сплотиться
и запеть вместе с нами о том, как идти нам по водам,
ибо русские мы – синий взгляд, обрамлённый в ресницы!
Мы – пшеничное поле, овсяное поле, луга – мы!
Отчего ты не вышел, когда две сестрицы ругались?
И кричала одна из Чернигова, я не сестра вам
и она не хотела плести обереги из травниц.
Говорила – ни ватника вам, ни носков, ни ватина.
На ножи, на кинжалы, на петли вас, на гильотины…
Ты пойми, ты пойми, я сама хочу в Ялту и в Крым я,
но политика – дело не женское – с леса, вестимо!
Здесь дорога, развилка, здесь птицы белей оригами.
И с тех пор во болящее сердце Руси пали камни…
У империй своя цель, едина, собраться, скрепиться,
и обнять так, что душат объятья, обвить виноградом.
У империй глаголы: жар-птица, десница, светлица,
на свои же окраины плакать, в свои же тесниться!
– Сама садик садила, сама назвала его садом
и сама же убью его, если не будет в нём лада…
Но стоят три сестрицы, обнявшись, такая громада!
Возле них на обочине фура стоит с кирпичами
И шофёр по-турецки глаголет, о чём ни кричал он
мне обидно, обидно, ужели дошли до распада?
Словно бы до панели, шеста, до стрип-бара, дичая!
Говорю снова, Господи, ты же нам три, но в Одном ты!
Ты же можешь их всех замирить, лишь попробуй!
Даже Лазарь воскрес, постучался когда в смертный дом ты
через воды, крещенье, сквозь смерть или роды,
это проще, чем воздух, это легче, чем пух, чем дремоты!
Мне хотя до утра бы дожить, сквозь века до утра бы!
Вся дрожу.
Я хочу, чтобы снова с сестрою сестра, чтобы вместе.
Я хочу, сделай, Господи, чтобы они так в металле,
в серебре, злате, меди, граните и камне стояли,
ты же сможешь всё, Господи!
Здесь на пути, перекрестье…
